8 декабря 1991 года трое политических лидеров, поднявшихся на гребне горбачевской демократизации, - президенты ключевых советско-славянских союзных республик (России, Украины и Белоруссии) Борис Ельцин, Леонид Кравчук и Станислав Шушкевич, собравшись в элитном санатории в поселке Вискули на угодьях Беловежской пущи, подписали документ о прекращении действия Союзного договора от 30 декабря 1922 года.

В новой декларации объявлялось, что СССР не существует отныне «как субъект международного права», а на его славянской части образуется Содружество независимых государств (СНГ). Затем Ельцин позвонил по правительственной связи в Вашингтон, проинформировав о случившемся президента Джорджа Буша-старшего, и попросил Станислава Шушкевича сообщить приятное известие в Москву, Михаилу Горбачеву…

Сходка в Беловежской пуще («где три проходимца пили водку в компании зубров и бизонов», - кричал на митингах ЛДПР Жириновский) произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Остальные союзные республики попросили славянский геополитический центр учесть и их нужды – запросы территорий, долгие годы живших в границах одной державы и подчинявшихся единой государственной логике. Москва, Киев и Минск прислушались к таким пожеланиям.

Спустя две недели, 21 декабря, за сутки до 69-летия Союза ССР и в 112-ю годовщину со дня рождения Иосифа Сталина, руководители 11 бывших «республик-сестер» приехали в Казахстан и удобно расположились в Алма-атинском Доме дружбы. Ельцин прилетел прямиком из Рима, где проводил переговоры с президентом Италии Франческо Коссигой. Его блестящие лаковые туфли отменно смотрелись на трапе самолета. В казахской столице было еще раз провозглашено создание СНГ – но в расширенном составе: теперь этот фактически консультативный альянс вобрал в себя почти все постсоветское пространство. Сюда, помимо России, Украины и Белоруссии, «втянулись» Азербайджан, Армения, Казахстан, Киргизия, Молдова, Таджикистан, Туркмения и Узбекистан. Имя новому объединению подобрали не без умысла – очень похоже на Британское Содружество наций (союз Англии с ее бывшими заморскими владениями, основанный, понятно, на демократических принципах самостоятельности и равенства).

За бортом остались – сугубо добровольно! – четыре республики: Литва, Латвия и Эстония, категорически отказавшиеся от любого участия в СНГ, и Грузия, где в ту минуту стелился густой пороховой дым – полыхали бои между повстанцами из Национальной гвардии, ведомой Тенгизом Китовани, и войсками, верными президенту Звиаду Гамсахурдии. Из своих наглухо закупоренных покоев господин Гамсахурдия поведал (надеясь, вероятно, на какую-то подмогу извне), что был бы не прочь «влиться» в ряды СНГ, но ему препятствуют злые, неуступчивые мятежники…

А теперь вернемся к пророчеству, касающегося другой империи…

О ЧЕМ ВЕЩАЛ НОСТРАДАМУС?

«И в октябре вспыхнет великая революция, которую многие сочтут самой грозной из всех, когда-либо существовавших. Жизнь на Земле перестанет развиваться свободно и погрузится в кромешную мглу. А весною и после нее произойдут грандиозные перемены, падения королевств и мощные землетрясения. И все это сопряжено с возникновением нового Вавилона, мерзкой проституцией и отвратительной духовной опустошенностью, что продлится 73 года и 7 месяцев…» Так пророчил знаменитый Нострадамус французскому королю Генриху II Валуа в письме из прованского города Салона более 450 лет назад, 27 июня 1557 года. Вещее послание называют иногда Большим Апокалипсисом Мишеля Нострадамуса…

Трудно сказать, что конкретно подразумевал славный провидец под «великой революцией», призванной разгореться в октябре неупомянутого года на территории необозначенной страны. Об этом можно гадать с утра и до ночи, ибо стихи умышленно зашифрованы в видах безопасности и стабильности: «Я мог бы, – признавался автор, – дать точные даты для каждого из всех моих катренов, указав на время событий, каковые должны были произойти. Но это не пришлось бы всем по сердцу, как и то мое толкование, которое стало бы проясненным...» Однако – из песни слова не выкинешь! – мир не знал никакой иной, кроме нашей, грозной и громкой революции, действительно продолжавшейся свыше 73 лет – с октября 1917-го по август 1991-го – и породившей не самые похвальные условия бытовой и политической жизни.

Правда, расчет «покорнейшего слуги» христолюбивого и победоносного короля Генриха оказался не совсем математически выверенным: с момента успешного большевистского восстания до минуты бескровного распада левототалитарной системы прошло 73 года и около девяти с половиной месяцев. Незначительное, спору нет, отклонение – особенно с учетом «дальности» той эпохи (середины XVI века!), когда мессер Нострадамус вычислял хронологические рамки грядущей русской смуты и набрасывал ее пунктирные характеристики. Впрочем, Бог с ним, с Мишелем Нострадамусом – мало ли кто что скажет, мало ли кто и как оценит прошлое, настоящее и будущее. Куда важнее богатая фактура недавних лет, дающая обильную пищу уму и чувствам, позволяющая размышлять и делать выводы…

СМЕЛО МЫ В БОЙ ПОЙДЕМ?

26 декабря 1991 года – уже после всех судьбоносных вердиктов, решивших участь самого главного планетарного гиганта площадью в 22 миллиона квадратных километров, – в Кремле состоялось финальное заседание Совета Республик (переименованного с легкой горбачевской руки прежнего Совета Национальностей) Верховного Совета СССР. Зал, жаловался корреспондент вчера еще ведущий советской газеты «Правда» Мирослав Бужкевич, удручал пустоватостью, но, по мнению председателя депутатской палаты Ануара Алимжанова, «кворум был налицо». Пришли и соседи – некоторые члены второго парламентского звена, Совета Союза.

Народные избранники обсудили два основных документа – декларацию Совета Республик «в связи с прекращением существования СССР и созданием СНГ» и постановление о правопреемстве СССР и органов государственной власти. На эти высокие темы печальники народные затратили менее часа, приняв декларацию, но застряв на постановлении. Его передали в профильные комитеты, которым было поручено довести бумагу до надлежащей готовности. Затем хозяева и гости выслушали новогоднее приветствие спикера и разошлись по домам. Долгая агония закончилась – империя рухнула без гражданской войны и криков о помощи.

Да, собственно, и помогать было некому. Если в 1918–1920 годах поднялись на бой разномастные белогвардейцы, то теперь армия – во всяком случае, в лице своих отцов-командиров вроде маршала авиации Евгения Шапошникова и генерала Павла Грачева – даже пальцем не повела, чтобы спасти красный режим. Не оказалось под боком и международных доброхотов типа кайзеровского Берлина, пропустившего когда-то через свои пределы – очень кстати и прямо к сроку! – пломбированный вагон вождя мирового пролетариата. А ныне, несмотря на постоянные заклинания официальной пропаганды о том, что СССР – знаменосец прогресса, невзирая на щедрую финансовую подпитку многочисленных зарубежных «друзей», у кремлевской верхушки не нашлось серьезных сподвижников. Канули в Лету демонстранты в рабочих спецовках с плакатами «Руки прочь от Советской России!». Исчезли экзальтированные левые интеллигенты и юные марксисты с их горячими песнями и лозунгами, зовущими к светлому завтра. Притягательная сила социалистических идей, которой так гордились в окружении всех генсеков, таяла на глазах. Рабочий класс капиталистических государств проявил редкое равнодушие к борьбе за свои «коренные интересы».

Европейские страны «народной демократии», пережив бархатные революции и избавившись от нашего военного присутствия, не помышляли, разумеется, о спасении советского социализма. Китай, да, беспокоился о том, чтобы «контрреволюционные и буржуазные тенденции», которые крепли и ширились на территории бывшего Старшего брата, не повлияли на настроения общественных слоев в Поднебесной. Власти приняли «надлежащие» административные и агитационные меры: органы госбезопасности усилили надзор за инакомыслящими, а повсеместно были расставлены стенды с надписями: «Социализм – это хорошо!». Не забывались заодно (что как раз хромало в Советском Союзе) и глубокие хозяйственные перемены – с рыночным уклоном, элементами частной собственности, наемного труда и свободной конкуренции. Однако обитателей привилегированного квартала Чжуннаньхай в огромной степени волновали иные – геополитические – соображения и резоны.

В Пекине не хотели, чтобы на севере вновь возродился державный колосс-соперник, с которым происходили пограничные стычки из-за островов и суши, а по крупному счету – из-за просторов Дальнего Востока и необъятной Сибири. В перспективе открывалась возможность мирной экспансии и вторжения на обширные русские рынки. Ради подобной выгоды можно было пожертвовать какими-то идеологическими клише. Впрочем, и они не совсем падали в пропасть: после краха советских порядков красный Китай «механически» становился лидером мирового коммунизма, как вслед за гибелью Византийской империи в 50-х годах XV века (за сто лет до озарений Мишеля Нострадамуса) великокняжеская Русь превратилась в руководителя и опекуна планетарного православия.

Китай был, пожалуй, единственным относительно серьезным козырем. На малые «оазисы» марксизма-ленинизма (Вьетнам, Лаос, Северную Корею, Кубу) Кремлю и надеяться не приходилось. Вместе с тем, существовали два буржуазных государства, где жили люди, чьи предки так или иначе содействовали раскочегариванию Октябрьских событий. Речь идет о Германии и Израиле. Немцы подбрасывали Ленину и К^о некие средства, поскольку мечтали о сепаратном выходе России из Первой мировой войны. Они добились своего: весной 1918-го, уже на пороге германской капитуляции в Компьенском лесу, был заключен жалкий Брестский договор, что отдал кайзеру Вильгельму не снившиеся ему пространства и хозяйственные привилегии. Но в 1991-м объединенная после 45-летнего раздела Германия не хотела и не могла охранять и сохранять русский коммунизм. Не хотела, ибо помнила неласковые контакты 1941–1945 годов и боялась мощной России. Кроме того, тянулась к «либеральному» импорту ее природных богатств. Не могла, потому что не сражалась (как в 1917-м) против западных демократий, а пребывала в прочной натовской увязке – одном, дружном строю. Североатлантический альянс отличался и отличается не только общим военным командованием, но и единым – хочешь не хочешь! – миросозерцанием. Стратегического разнобоя никто не потерпит.

В Израиле тоже давным-давно охладели ко «всепобеждающему учению», хотя немереное число евреев отдало тело и душу торжеству революции и социализма. Но с той легендарной поры утекло так много разнообразных вод, а память о советской – деньгами и оружием – помощи арабам, стремившимся сбросить Израиль в море, была так свежа, что ориентация на Вашингтон (хоть демократический, хоть республиканский) казалась куда более естественной и объективно оправданной, нежели тяга к краснозвездной Москве с ее расплывчатыми посулами пролетарского интернационализма. Советский строй лишился этой по-своему очень ценной подпорки. Зато ее обрели российские демократы – системные потомки Александра Федоровича Керенского, которому социализированные иудеи отказали некогда в доверии – ради успехов Ленина и Троцкого.

Нехитрый мостик перебрасывается из осени 1917-го в смутные девяностые. Подумать только: если бы в конце 1991-го и на излете 1993-го евреи с их экономическим и культурно-психологическим потенциалом подставили плечо соответственно не Борису Ельцину, а членам ГКЧП и тайно следившему за ними Михаилу Горбачеву, и затем – не тому же Борису Николаевичу, а Александру Руцкому и Руслану Хасбулатову, то по какому вектору пошли бы процессы и события? Ведь царь Борис оба раза буквально скользил без страховки по канату над цирковой ареной. Но… Было как было, ибо мать-история не слишком жалует сослагательное наклонение. Вот почему получилось, что коллективистская Советская власть, имея крепких соратников в минуту своего олимпийского торжества, осталась одна-одинешенька в «окаянные дни» позора и стагнации.

Я РОЖДЕН ДЛЯ СЛУЖБЫ ЦАРСКОЙ

Как не суди и не оценивай столбняк тоталитарного Вавилона, где хотели построить башню до горних Небес, чтобы прогнать Бога и посадить туда генсека, он связан, прежде всего, с апатией утомленного советского народа, с его усталостью от всех этих моральных кодексов и сияющих вершин. Но существовало и еще одно весьма любопытное обстоятельство – личностный фактор. Известно, что в последние десятилетия перед революцией царская власть (и в этом откровенно признавался сам Николай II) испытывала на высших этажах административного управления острый кадровый голод. Не хватало компетентных, волевых и преданных трону сановников. Особенно заметной сия беда стала на стыке 1905–1906 годов, когда под гром неудачной войны с японцами и раскаты уличных мятежей в стране возникли два новых политических института – Совет министров (чей председатель поднялся до уровня второго лица империи) и Государственная дума (сосредоточившая в своих стенах весь цвет легальной оппозиции).

С 1906-го по март 1917-го у нас было шесть премьер-министров (учитывая, что вельможа Иван Горемыкин занимал этот пост дважды – с интервалом в восемь лет). Однако лишь один глава кабинета остался и в истории, и в горьких сетованиях тех, кто хоть немного смыслил в политических раскладах и перспективах. Уже в белой эмиграции сложилось твердое (и небезосновательное) убеждение: спасти страну и престол мог только третий по счету председатель правительства – Петр Столыпин. Его карьеру остановил нелепый выстрел в киевском театре: террорист с пистолетом «подчистил» наперед пути-дороги русской государственности. Убитому осенью 1911-го Столыпину не было и пятидесяти. Конечно, в ту пору его звезда закатывалась: просидевший в своем кресле свыше пяти лет, он быстро терял высоты в придворных кругах. Но неминуемая отставка отнюдь не грозила политическим небытием – вчерашний диктатор просто отходил в тень. Отдохнуть перед очередной царской службой. Как минимум две «точки» за ближайшим резким поворотом могли бы вновь призвать Петра Аркадьевича в апартаменты Зимнего дворца: август 1914-го (начало мировой войны) и февраль-март 1917-го (когда вовсю разошлась бунтарская вольница, поднявшая топор на самодержавные устои).>

Само собой, удержание позиций, если бы – свершись чудо! – февральский мятеж удалось подавить, неизбежно сопровождалось бы коренной ломкой всего державного курса. Его пришлось бы капитально «социализировать», то есть обольшевичить – под колпаком царской власти. Утопия? Иллюзия? Но разве в Европе (в Англии и Скандинавии) не налажена связь между левыми, социал-демократическими партиями и традиционной короной? Разве в Италии образца 1922 года – всего через пять лет после русской революции – не навели мосты между либерал-фашистским движением Бенито Муссолини (кстати, выходца из социалистических гнездовий и доброго приятеля Владимира Ильича Ленина) и монархом Виктором-Эммануилом III из древней Савойской династии? А ведь в программе чернорубашечников явственно значилось: республика. Однако в октябре 1922-го – в разгар пресловутого похода на Рим – удальцы запели иное: «Да здравствует король!». Тактика… Но и уклад итальянской жизни изменился, как говаривали при Цезаре и Августе, «от яйца до яблока». Петру Столыпину не понадобились бы такие кульбиты: он и без того являлся лицом близким к императору. И, как показал опыт его правления в 1906–1911-м, был вполне способен на решительные, преобразующие шаги. Их оборвал шальной выстрел в киевском театре – всего за пять с половиной лет до революционных сполохов.

А вот на излете советской эпохи, на стыке 1980-х и 1990-х годов, когда прояснилась политическая несостоятельность Михаила Горбачева, «набравшего» различных постов, но не способного эффективно воспользоваться ни одним из них, в стране не нашлось деятеля, который мог бы сыграть роль спасательного круга. Если не вождя, то во всяком случае, диктатора-временщика, кто упорядочил бы обстановку и, не хватая звезд с неба, повел общество без рывков и шатаний. Егор Лигачев? Не похоже. Николай Рыжков? Не справился. Члены ГКЧП? Сдались – на фоне трясущихся рук вице-президента Геннадия Янаева – в первые же дни схватки за Кремль. Получилось, воистину, по строчкам американского поэта Огдена Нэша, «если не можешь грешить без внутренней дрожи, то это выйдет себе дороже». Кто еще? Александр Руцкой? Дал слабину. Сам Борис Ельцин? Не отрицая плюсов по ломке старого, не забудем минусов по созданию нового. Владимир Жириновский? Несерьезно! Это оратор-глашатай, но не политик-управленец. Как сказал бы Ленин, «массовик». Словом, опорной фигуры не отыскали, и система медленно съехала под гору. Не нашлось даже «ухарей», готовых, как белогвардейцы, сражаться за свои идеалы с превосходящим противником. Подвела многолетняя большевистская селекция – ставка на неграмотных и посредственных, на вытаптывание всего мыслящего и интеллигентного. Сад стоял неубранным, но садовник так и не отворил калитку…

СОЗДАН НАШ МИР НА СЛАВУ?

Историко-политический итог беловежских и алма-атинских совещаний был прозрачен. Советский Союз оказался единственной за тысячи лет мировой империей, которая рухнула на ровном месте – без поражения в войне, без природной катастрофы, без массовой эпидемии. В этом смысле он был уникальным случаем, не похожим ни на Древний Рим, ни на германские рейхи, ни на царскую Россию. Простейшей причиной краха стали паралич центральной власти и нежелание общества защищать – не скажем «ненавистный», - но весьма надоевший, склонный к оголтелому самовосхвалению строй. Однако имелись и куда более серьезные недуги, приведшие к летальному исходу. Безграмотный экономический курс, что подавлял всякую, даже полезную частную инициативу, мешая подлинному росту производительных сил. Развал деревни, лишенной возможности кормить Русь хлебом и мясом. Душный административно-идеологический климат, «по факту» загнавший население за решетку по периметру государственных рубежей в 60 тысяч километров. Борьба с любыми правами и свободами, лицемерно записанными в разделах и статьях сталинской и брежневской конституций. Отказ считаться с особыми чаяниями и интересами интеллигентской касты, которую «под занавес» откровенно раздражало выпячивание «руководящей роли рабочего класса в советском общенародном государстве». Недовольство простого народа, в чьих кошельках уже скапливалась нескудная наличность, а в шкафах висела дорогая одежда и лежали аттестаты о среднем образовании, постоянными продовольственно-вещевыми дефицитами (говорили: не купил, а достал) и огромными трудностями при поездках за границу – даже в «социалистические» страны. Власть как будто забывала – с ущербом для самой себя, - что общество выросло из «штанишек» 1920-х –1940-х годов, из примитивного, однотонного мировосприятия, стихийного коммунизма и детского коллективизма. Она продолжала свою отупляющую пропаганду, билась с «религиозным дурманом» и «реакционными церковниками», вдалбливая ироничной молодежи (наслушавшейся уже рассказов о сталинских репрессиях) об угнетениях и притеснениях в неоновых джунглях буржуазного мира, где правят бал толстосумы и империалисты. Все это утомляло и удручало. К концу 1980-х дееспособная часть общества (в терминах статистики – самодеятельное население) неудержимо и инстинктивно потянулась слева направо – от ценностей равенства и братства к принципам личной свободы с ее многомерными социальными последствиями.

Вот почему распад Советского Союза не вызвал масштабной ностальгической грусти, не спровоцировал клокочущих демонстраций в городах и селах, на заводах и в учреждениях. Да, правовая база Беловежья и Алма-Аты слаба и уязвима. За девять месяцев до всех чиновных «слетов», 17 марта 1991-го, прошел Всесоюзный референдум, по итогам которого за идею «обновленной федерации равноправных суверенных республик» проголосовали свыше 113 миллионов человек, или 77,85 процента от числа явившихся к избирательным урнам. Но и развальные декабрьские решения не породили «гневного ропота трудящихся». Теория, мой друг суха, восклицал гетевский Мефистофель, а древо жизни пышно зеленеет. Есть и еще одна цитата – из уст, которые в светских салонах принято порицать. Иосиф Сталин обмолвился как-то, что законы артиллерии не в состоянии превозмочь законов истории. Слегка перефразируя эту реплику отца народов, скажем, что и законам юриспруденции не по плечу одолеть глубинных исторических закономерностей. Далекая вода весеннего центростремительного референдума не потушила близкого пожара зимних центробежных «дроблений». 25 декабря по телевидению выступил безвластный лидер впавшей в кому державы – Михаил Горбачев. «В силу сложившейся ситуации с образованием Содружества независимых государств, - объявил он «городу и миру», - я прекращаю свою деятельность на посту президента СССР. Принимаю это решение по принципиальным соображениям…» Как только творец перестройки закончил сей невеселый спич, с кремлевского флагштока – на глазах миллионов телезрителей – упал красный стяг, а в небо взметнулся триколор новой, независимой России.

…Передавая дела Ельцину, Михаил Сергеевич вытащил кипу всяких папок и сказал собеседнику: вот архив генеральных секретарей, берите, Борис Николаевич, теперь он в вашем распоряжении. «Я, - вспоминал потом царь Борис, - ответил, что до той поры, пока все это не обработают архивисты, - не притронусь к бумагам. Я знал, что там есть и вовсе не стратегические, а просто очень интересные и важные материалы для историков – например, письма репрессированных писателей на имя Сталина, неизвестные эпизоды из политической жизни Хрущева, Брежнева, история Чернобыля, Афганской войны…» Феерические перемены заканчивались – наступали житейские будни.

ЭПИЛОГ

Властители уходят по-разному. В августе 14 года от Рождества Христова умер могучий римский император, давший название последнему летнему месяцу, - Октавиан Август. Старик часто болел, и очередной приступ, повествует античный историк Гай Светоний Транквилл, застиг его в провинциальном городке Ноле. В день смерти («не дожил 35 дней до полных 76 лет») кесарь был спокоен. Потребовав зеркало, велел причесать себе волосы. Вошедших друзей спросил, изрядно ли сыграл он комедию жизни. И, услышав в ответ дежурные восторженные комплименты, произнес: «Коль хорошо сыграли мы, похлопайте. И проводите добрым нас напутствием».

Затем отпустил царедворцев и почти сразу умер на руках жены – со словами: «Ливия, помни, как жили мы вместе. Живи и прощай!..»

Государю Николаю II и президенту Михаилу Горбачеву – повелителям Третьего Рима – судьба не дала такого счастливого ухода из политики. Но она, милосердная, позволила нам, потомкам, сделать ценные и мудрые выводы – обнести зыбкий берег мешками с песком, дабы предотвратить опустошительные наводнения.

В этом – залог прочности и крепости авторитарно-президентской России, вознесшейся над пепелищем тоталитарно-генсековского Союза.