ЖЗЛ
«Секретные материалы 20 века» №17(507), 2018
Король четвертого измерения
Ирина Елисеева
журналист
Санкт-Петербург
10797
«Почетный отец русского футуризма» Давид Бурлюк был мощным и внешне, и внутренне. Безумный вид. Неиссякаемая энергия. Неуемная жажда творчества. Противоречивость — «от» и «до». Шестипудовый вес и мешковатая фигура бюргера, никак не сочетающиеся с вызывающе воткнутой в ухо массивной серьгой. В клочья разодранные на самых видных местах штаны, идущие вразрез с элегантным лорнетом, принадлежавшим когда-то наполеоновскому маршалу Даву. Серебристый сюртук, дисгармонирующий с добропорядочным черным цилиндром. Он был живописцем-кубофутуристом, получающим удовольствие от устроения арт-скандалов. Лектором-пропагандистом, вытаскивающим в доказательство собственной правоты свой нежно-голубой стеклянный глаз. Теоретиком. Творцом. Критиком, именовавшим себя «лучшим художником среди поэтов и лучшим поэтом среди художников». Истоки исхода
Весной права судьба поклонников чертога Мальчик, родившийся в ночь на 9 июля 1882 года в семье агронома Давида Федоровича Бурлюка, огласил дом не по-младенчески басовитым криком. Услышав энергичный зов первенца, отец младенца бросился в комнату супруги и, увидев крепыша, едва удержался от слез. Сильный и здоровый ребенок показался ему предвестником счастливого, безбедного и беспечального будущего. Давиду Федоровичу не хотелось думать ни о чем грустном. Ни о необходимости продать доставшийся ему от родителей дом… Ни о невозможности выплатить скопившиеся проценты по долгам… Ни о том, что жена, никогда не отличавшаяся крепким здоровьем, вряд ли сумеет после родов справиться и с домашним хозяйством, и с уходом за малышом… Пребывая в благодушно-расслабленном настроении, Давид Федорович осторожно прижал к своей груди туго запеленутого первенца. Где ж ему было знать, что не осталось даже года до тяжелого дня, когда придется перебираться с родного хутора Семиротовщина в Чернодолинское заповедное имение графа Мордвинова, взявшего к себе агронома управляющим… Неведомо было счастливому отцу и то, что его первенец Додя в семь лет останется без глаза, а едва достигнув десяти, объявит, что, если родители не позволят ему поступить в художественное училище, убежит из дому… И уж тем более Давид Федорович не представлял, что старший сын сделается возмутителем общественного спокойствия… Впрочем, до всего этого оставалось еще немало времени. А пока Бурлюк-старший был безгранично счастлив. В семействе подрастали три мальчика и три девочки. Чуть ли не каждый год переезжая с места на место, Давид Бурлюк вынужден был каждый раз устраивать своих детей в новую школу. Из чудом сохранившегося документа, датированного 7 сентября 1898 года, мы знаем, что в этот период Бурлюки переехали из Тамбова в Тверь. По крайней мере, в письме директора тверской гимназии на имя тамбовского коллеги значится: «Вследствие поступившего ко мне прошения от Давида Федоровича Бурлюка о принятии его сына Давида, ученика 6-го класса тамбовской гимназии, имею честь просить Вас, милостивый государь, сделать распоряжение о доставлении мне всех лично принадлежащих ученику Бурлюку документов, как равно свидетельства об успехах и поведении и копии с кондуита за все время его пребывания в гимназии». Следующей осенью «лучший художник из поэтов» занимался живописью в Одесском художественном училище. 2 февраля 1900-го состоялся его писательский дебют в херсонской газете «Юг», после чего… Впрочем, о том, что случилось после, говорить допустимо лишь предположительно. Потому что Давид Давидович сделал все, чтобы как можно сильнее запутать будущих биографов. Недомолвки, откровенные фантазии, скомбинированные с реальными фактами, создают абсолютно оторванную от жизни картину. Как осенью 1902-го Бурлюк попал в Мюнхен и насколько успешно он учился там в Королевской академии искусств, рассказать сегодня некому. Известно лишь, что уже через полтора года будущий кубофутурист перекочевал из буржуазно-добропорядочной Баварии в Мекку свободных творцов — Париж, учиться мастерству у художника Кормона. Но и там он надолго не задержался, зимой 1907 года, приехав в Москву, предложил несколько своих работ организаторам выставки «Стефанос». Справедливости ради надо сказать: ничего выдающегося Бурлюк на вернисаже не представил. А потому критики лишь вскользь упомянули в газетах о «несомненном даровании начинающего художника». Такая реакция не способна была, разумеется, окрылить дебютанта, но она его и не огорчила — стоило ли торопиться к славе, если однажды она сама выйдет ему навстречу? В том, что его ожидает успех, Бурлюк не сомневался. А потому, рассудив, что сидеть сиднем в Первопрестольной не имеет смысла, собрал вещички и сел в поезд Москва — Одесса. Почему именно туда? Разумеется, чтобы поступить в художественное училище! Да и куда ж еще, если все, кто имел мало-мальское отношение к искусству, знали: в кафе на Ришельевской собираются и бузят молодые поэты и художники, которым осточертела всякая и всяческая «мережковщина» типа: «Что мне делать?.. Едва на ногах я стою... / Вся дрожу, помутилось в очах... / И мне страшно, мне тяжко, как будто пред смертью!..» Ахи, охи и вздохи символистов, по мнению радикально настроенных одесситов, следовало выбросить на свалку истории, тем более что итальянец Маринетти уже провозгласил новое течение — футуризм, воспевающий не печально-расслабленные, а энергичные урбанистические идеалы. Правда, в том, что касается прославления оторванной от «почвенничества» городской жизни, Давид Давидович с римлянином был согласен не вполне… Но разве это повод, чтобы отказываться от шанса сказать в творчестве свое слово?! Аккумулятор эстет-энергии
Каждый молод, молод, молод, Приехав в Одессу, Бурлюк в первые же две недели перезнакомился со всеми молодыми бунтарями. Разговоры велись горячие. Кричали и бранились до хрипоты, но переспорить гудящего густым басом приезжего не удавалось никому. В конце концов, признав Давида Давидовича вожаком, молодые творцы решили объединиться в сообщество и назвать его «Гилея». Официального устава новая организация не имела — довольствовались коротким тезисом: немедленно приступить к разработке словесной «целины» и предать «художественной анафеме» всех, кто устарел, обуржуазился и тянет российское искусство назад. Первым, кого зачислили в ретрограды и «тормоза», стал общепризнанно классический Александр Сергеевич. При любом упоминании о «нашем всем» Бурлюк разражался гневным: «Пушкин — мозоль на теле современной культуры!» Ему вторили верные соратники Хлебников и Крученых, призывавшие: «Сбросить Пушкина с парохода современности!» Как далеко зашла бы «Гилея» в стремлении переиначить мир, известно одному лишь отрицаемому ими Высшему Разуму. Но в самый кульминационный момент — осенью 1911 года — идейный вдохновитель объединения вновь собрал чемодан и отправился на вокзал. На сей раз он собирался ехать в Москву, чтобы поступить в Художественное училище живописи и ваяния. Нет, расставаться с «прогрессивными» идеями Бурлюк, безусловно, не собирался! Просто ему стало тесно в провинциальной Одессе, хотелось простора, возможностей, широты. К тому же само собой придумалось имя для нового, еще более радикального сообщества. Оно будет называться «Бубновый валет», и никак иначе! Поэтому, едва переступив порог училища, «родоначальник российского футуризма» начал внимательно вглядываться в лица однокурсников. Те, в свою очередь, поступали так же. И один из студентов, которого звали Владимир Маяковский, сделал заметку в своей записной книжке: «Появился Бурлюк. Вид наглый. Лорнетка. Сюртук. Ходит напевая. Я стал задираться». «Задирание» сводилось к чтению по-босяцки дерзких стихов. Но, рассчитывая, что раздражавший его сокурсник начнет ругательски ругать его творчество, Маяковский ошибся — Бурлюк пробасил: «Врете! Вы автор. И вы — гениальный поэт!» Так начались отношения двух титанов, о которых Владимир Владимирович писал много лет спустя: «Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Давид сделал меня поэтом. Читал мне французов и немцев. Всовывал книги. Выдавал мне ежедневно 50 копеек, чтоб я мог писать, не голодая». Завертевшаяся водоворотом жизнь несла молодых художников в глубины (или к вершинам?) футуризма, который, кстати, вовсе не являлся школой. Он был лишь возможностью выразить протест дремлющему в буржуазной сытости обществу. Чтобы достичь цели, в ход было пущено все. Скандальное поведение. Вызывающая одежда. Разрисованные лица. Алексей Крученых декламировал ошалевшим от такой наглости посетителям респектабельного ресторана Крынкина: «Дыр бул щил / убещур / скум / вы со бу / р л эз!» Велимир Хлебников доводил целые залы единомышленников до истерических восторгов строчками: «Бобэоби пелись губы, / Вээоми пелись взоры, / Пиээо пелись брови, / Лиэээй — пелся облик». Их общепризнанный вожак, которого все именовали по имени-отчеству — Давидом Давидовичем, — отличался от сподвижников повышенным вниманием к своей по-буржуазному ухоженной внешности. Впрочем, не только этим. Выступая с публичными лекциями и докладами, Бурлюк разрабатывал философию, эстетику и идеологию нового искусства: «Истинное художественное произведение можно сравнить с аккумулятором, от которого исходит энергия электрических внушений. В каждом произведении отмечено, как в театральном действии, определенное количество часов для любования и разглядывания его. Многие произведения вмещают в себя запасы эстет-энергии на долгие сроки». Но, чтобы «эстет-энергия» действительно сохранилась на «долгие сроки», ее следовало как минимум закрепить на бумаге и холсте. Потому как никакого другого способа нести искусство в массы человечество за тысячелетия своего существования так и не выдумало… Популяризация грядущей современности
Плывет коптящий стеарин, Отбросив, как палку, мешающую катиться колесу, собственное честолюбие, Бурлюк занялся организационными вопросами. Задачей «отца русского футуризма» стало продвижение бешено талантливых, но духовно расхристанных друзей. Время спрессовалось для него в тугой ком и понеслось со все большим ускорением. Год 1912-й. Сборник «Пощечина общественному вкусу» с девизом «В защиту свободного искусства». Предисловие — коллективный манифест, в котором молодые поэты призывали: «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого с парохода современности». СМИ полили бунтарей желчью, обильно приправленной грязью. Игорь Северянин, почувствовав себя лично оскорбленным, написал: «Не Лермонтова — «с парохода», а бурлюков — на Сахалин!» 1913-й. Сборники: «Садок судей», «Дохлая луна. Сборник единственных футуристов мира, поэтов Гилея», «Затычка» — стихи, теоретические статьи, манифесты, кубистские рисунки, офорты». Мельком проглядев тоненькие книжицы и тут же их брезгливо отбросив, Александр Блок занес в дневник: «Бурлюки отпугивают меня. Боюсь, что здесь больше хамства, чем чего-либо другого». 1914-й. «Рыкающий Парнас», «Требник троих. Сборник стихов и рисунков», журнал «Футуристы». Одновременно Бурлюк, уговорив Маяковского совершить лекционное турне по провинции, объехал с ним 27 городов. И почти в каждом городе — скандал… Реакция не заставила себя ждать. Совет преподавателей училища исключил обоих из учреждения с формулировкой «за участие в публичных диспутах». Объявив, что его выгнали из «художки» за нежелание рисовать в традиционной ученической манере, Бурлюк быстренько написал и выставил в солидной галерее «Портрет поэта-футуриста Василия Каменского» — стилизацию под художников Возрождения. Параллельно — чтобы материально поддержать сотоварищей, взял подряд на поставку сена в армию и на вырученные деньги организовал сначала первую выставку «Бубнового валета», а потом экспозицию работ киевской группы «Звено». Причем на каждом вернисаже были представлены и его собственные новые работы… Рассказывая впоследствии о тех годах, «отец русского футуризма» всегда подчеркивал, что все делал сам, легко и с удовольствием. И в это можно поверить, потому что, если бы дело обстояло иначе, вряд ли могли бы родиться у него радостные стихи: «Я пью твоих волос златые водоемы / Растят один вопрос в пыли старея темы / На улице весной трепещут ярко флаги / Я прав как точный ной презревший злобу влаги». В 1917-м, едва успев прийти к власти, восторжествовавший гегемон вознес молодых бунтарей к вершинам славы. Маяковский, Лившиц, Хлебников, Крученых были, конечно, пролетариям не очень понятны… Но, раз уж они так насолили «господам», значит наверняка должны быть близки рабочее-крестьянскому духу! Воодушевленный востребованностью, Бурлюк очертя голову ринулся помогать «поклонникам своего таланта» строить новую жизнь. Оформлял футуристическое «Кафе поэтов» в Настасьинском переулке, развешивал свои картины на стенах домов согласно «Декрету о заборной литературе», выступал с докладом «Доители изнуренных жаб» на заводских собраниях. Глядя на его огромный живот, «революционные массы» громко смеялись, отчего половина пламенных речей отца футуризма оказывалась утопленной в общем шуме. Но это было не важно! Уверенный, что когда-нибудь эти люди, недополучившие образования и потому не умеющие пока оценить произведения искусства, выстроят на руинах прошлого новый мир, Бурлюк убеждал себя и других: надо только дать им время! Он ждал. И — дождался… После прошедшей на радостном подъеме первой советской зимы настал 1918 год, принесший страшное понимание: все вокруг — пустое. Не что иное, как декорация, сопровождающая самый страшный в России обман. Поднявшиеся на кровопролитную битву миллионы людей, даже победив, не получат ничего, кроме громких лозунгов. Устраивая в Москве последнюю выставку «Бубнового валета», Давид Давидович уже точно знал: пора уезжать. Под любым предлогом. Собственно, изобретать объяснения ему и не потребовалось, оказалось достаточно объяснить «товарищам», что в его искусстве нуждаются рабочие и крестьяне, живущие и на Урале, и в Сибири, и на Дальнем Востоке. Снабдив поэта соответствующим мандатом, секретарь партячейки пожелал ему творческих успехов. И трудно сказать, куда бы отправился после такого напутствия отец футуризма, предвидь он тогда, что раскинувшаяся перед ним широкая дорога очень скоро трансформируется в тропу, ведущую в никуда… Пустоты глубины и высоты
Все глубже входили, и реже огня Свой единственный поэтический сборник — «Лысеющий хвост» — Бурлюк выпустил летом 1919-го в Кургане. На следующий год он выхлопотал себе творческую командировку в Токио. Осел там, чтобы перевести дух. Женился. Остепенился. Написал пару-тройку работ: «Японский рыбак», «Японец, разделывающий рыбу». Отбросил мольберт. Занялся изучением восточной культуры. Заскучал. Переехал в Америку. Написал «Несколько слов по поводу моих стихов»: «Я, вероятно, никогда не знал кабинетной манеры писать вирши. Где кисель — там и сел. А жизнь в Нью-Йорке, с его воздушными дорогами, подземками, приучила к величайшему одиночеству, которое находишь в миллионной толпе. Пора начать писать не стихи, а этюды, как это делают художники, с натуры. Прилагаемые стихи написаны были на клочках бумаги, на переплетах книг, на бульварах, за углом дома, при свете фонаря... Писал стихи и на заборах — в Сибири. Где они? Кто их читает?» Когда-то туго спрессованное время превратилось в бесконечно клейкий поток похожих друг на друга зим и весен. В 1945 году Бурлюк обратился в Генконсульство СССР в Нью-Йорке с просьбой о возвращении ему гражданства. Получил отказ. Советское правительство не пожелало даже принять в дар его лучшую работу — полотно «Непобедимая Россия». В одном из ленинградских журналов появилась статья о «буржуазном футуризме, от которого зрелый Маяковский сумел избавиться». Прочитав, Давид Давидович с возмущением воскликнул: «Это я-то буржуазный?! Это футуризм буржуазный?! Да мы всю жизнь ненавидели буржуев! Я их и сейчас ненавижу!» Но его голоса в советской России не услышал никто… Лишь в 1956-м, в первые дни политической «оттепели», Бурлюка и его супругу Марию Никифоровну пустили в СССР — как «отец-основатель» футуристического движения, он оказался уместен на обновленном культурном ландшафте. Но ни об изданиях книг, ни о приеме в музейные фонды его новых полотен, ни о возвращении ему гражданства речь не шла. Он приехал. Приличный, хорошо упитанный господин в шляпе, внешний вид которого никак не совпадал с имиджем хулигана и ниспровергателя основ. Посетил музей-квартиру Маяковского. Вернулся в США. Снова писал, издавал журнал «Цвет и рифма», посвященный главным образом самому себе и любимой жене Марусе. Окончательно и демонстративно открестился от антисоветски настроенных мигрантов. В 1965-м Бурлюк появился в Москве во второй раз. В костюме с иголочки, сияя очками в золотой оправе, пришел на свой творческий вечер, устроенный молодыми поэтами. Встреченный овацией, раскланялся. Спросил: «Что вам почитать?» И, услышав: «Прежде всего — ваш стих-манифест: «Каждый молод, молод, молод, / В животе чертовский голод... / Будем лопать пустоты, / Глубины и высоты», — решительно отказался и сошел со сцены. Он не мог и не хотел больше «лопать пустоты». У него оставалось на жизнь слишком мало времени — меньше двух лет, в которые «Не мчаться уже необузданной нарте, / И свободному чувству где негде лететь»... Давид Давидович Бурлюк умер 15 января 1967 года в больнице на Лонг-Айленде, под Нью-Йорком, в возрасте 85 лет. Принято считать, что после отъезда на Запад он не создал ничего значимого. О нем сегодня почти не вспоминают. Последняя серьезная программа о теоретике и пропагандисте «нового искусства» вышла на телеканале «Культура» к его 125-летию. Называлась она «Король четвертого измерения. Давид Бурлюк». Дата публикации: 13 июля 2018
Постоянный адрес публикации: https://xfile.ru/~6meSM
|
Последние публикации
Выбор читателей
|