«О, пожелтевшие листы в стенах старинных библиотек»…
В гумилевских строках с непривычным для наших дней ударением на «о» — и восхищение мудростью, собранной на бесконечных стеллажах, и предвкушение неожиданных находок, позволяющих вдруг приоткрыть давным-давно и накрепко захлопнувшееся окно в минувшее. Раскрывая старинный фолиант, никогда не угадаешь, чем удивит тебя книга — дарственной ли надписью автора, причудливым ли сюжетом экслибриса или отзывами современников на полях. Карандашными пометками оказались испещрены и листы трехтомного «Путешествия вокруг света…» Ивана Федоровича Крузенштерна, возглавлявшего в начале XIX века первую кругосветную экспедицию русских моряков.

Эти три тома, случайно заказанные в библиотеке Московского государственного университета имени Ломоносова на Моховой, понадобились мне для пустяковой сверки цитат, но старинные замечания на полях, сделанные неведомым читателем, показались вдруг столь занятными, что вскоре я, забыв изначальную затею, увлекся поиском новых рукописных строк.

Рука неведомого комментатора носилась по обочинам печатного текста стремительно, словно чайка над штормовыми волнами. Это и понятно, так как записки мореплавателей два столетия назад обыкновенно читали с карандашом в руке. Многие берега далеких континентов и архипелагов не видывали еще маячных башен, лоции еще не были составлены, а точные по тем временам карты не видывали печатного станка и хранились в адмиралтейских архивах под величайшим зачастую секретом. По всему по этому водители фрегатов, шлюпов и пакетботов вчитывались в тексты не только ради развлечения, но, прежде всего, пытаясь побольше выведать о каверзах течений в неведомых проливах, про удобные якорные стоянки да о коварстве ветров. Кстати сказать, любопытство «сухопутных крыс» не уступало прагматизму «морских волков». О телепутешествиях под говорок Юрия Сенкевича или о подводных телепрогулках Кусто не успел помечтать еще не появившийся на свет Жюль Верн. Так что описания странствий были единственным достоверным источником сведений о мало изведанном мире.

Комментатора трехтомника к сонму несведущих отнести было нельзя. Он проявлял редкостное знакомство с корабельными порядками и с землями, близ которых шелестели паруса крузенштерновской «Надежды» и «Невы» под командованием Юрия Лисянского. Вот комментатор одобрительно подчеркивает строчки с описанием опыта натуралиста Лангсдорфа, решившего разобраться, с чего это вдруг морская вода начинает светиться во тьме. Педантичный немец процедил воду и обнаружил, что влага в сосуде погасла, зато заискрилась материя, которую он использовал в качестве фильтра. Сейчас никого не нужно убеждать, что всему причиной фосфоресцирующий планктон или микроводоросли, но в ту пору отнюдь не было с этим ясности. Или другая морская легенда. Считалось, что океанская роса способна окрашивать канаты и парусину. Крузенштерн решил сам проверить истинность легенд, оставил на палубе платок, но «…перемен в цвете не оказалось». Неведомый читатель пишет на полях: «Истинно старинные рассказы».

А вот Крузенштерн упоминает о появлении в Охотске парусника Российско-Американской компании «Константин», пришедшего с Алеутских островов (!) через девять месяцев после отбытия в рейс. Нехватка воды в бочках вынудила корабль идти в Петропавловскую гавань, как тогда именовался современный Петропавловск-Камчатский, потом, по уверению штурмана Потапова, жестокие бури заставили экипаж зазимовать в Авачинской бухте… Читатель-оппонент желчно пишет по этому поводу: «Капитан Крузенштерн, будучи хорошим наблюдателем светил небесных, есть дурной замечатель дел человеческих, он верит всему на честное слово, а я знаю дело достоверно. Потапов был плут, готовый в неудаче своих предприятий обвинить не только бочки, но и самого Бога!».

…Автор книги сетует на западные ветры, досаждавшие экспедиции у южной оконечности Америки. Стихия не отпускала «Надежду» и «Неву» в Тихий океан, выталкивая корабли обратно в Атлантику, и доказывала, что «дерзновенно… полагаться на всегдашнее благоприятство ветра». Карандашные строчки иронизируют: «А особенно у мыса Горна уж слишком дерзновенно». На память Крузенштерну пришли злоключения одного английского капитана, который так и не смог миновать Огненную Землю проливом Дрейка и повернул корабль к южному острию Африканского континента — мысу Доброй Надежды. Иными словами, англичанину еще раз пришлось пересечь Атлантику, а потом еще и Индийский океан! Здесь же пометка: «Самое то же и со мной случилось в 1808 году».

Сто пять лет тому назад только один русский парусник пытался обогнуть мыс Горн — им был шлюп «Диана» под командованием Василия Михайловича Головнина. Неужели комментарий принадлежит самому Головнину? Или кому-то из его офицеров? Несколькими страницами далее находится трагикомичное подтверждение версии. Крузенштерна крепко донимало пьянство корабельного слесаря, он даже собирался отправить незадачливого подчиненного с Камчатки в Петербург посуху, но тот убедил капитана, что «…хочет лучше умереть, оставаясь со своими товарищами… причем клятвенно уверял… что всемерно будет воздерживаться от горячительных напитков». Рядом с этими сетованиями карандашная приписка: «Видно, слесаря везде пьяницы! И наш Раздобурдин никак не мог умудриться, чтобы не быть ежедневно пьяным на берегу!»

В те времена к описаниям странствий непременно прилагали список всех участников экспедиции. Через полчаса мне приносят из хранилища тома записок Головнина. В давнем прижизненном фолианте среди членов экипажа и впрямь числился слесарь Дмитрий Раздобурдин. А вот в относительно недавнем переиздании отыскивается фотокопия рукописи капитана «Дианы». Почерк совпадает в мельчайших деталях! Наконец под кожей переплета труда капитана «Надежды» я обнаруживаю не замеченную сразу бумажную обложку с надписью «Василию Михайловичу Головнину от сочинителя»…

Вряд ли найдется в анналах истории нашего флота мореплаватель, о котором написано столько же, сколько о Головнине. Романы, беллетризованные биографии, пересказы его собственных книг плюс к тому сами издания и переиздания головнинских сочинений. А ему было о чем писать. Волонтерство на английском флоте в пору блокады наполеоновской Франции, когда легендарный адмирал Нельсон не оставил без похвалы способного русского моряка. Потом кругосветка на «Диане» и приключения, приключения, приключения…

Вчерашние союзники-англичане захватывают «Диану» в гавани Кейптауна в том самом 1808 году, когда шторма развернули его от мыса Горн к Африке. Через восемь с лишним месяцев он исхитряется поднять паруса, ускользнуть из ловушки и затеряться в океане. Потом зимовка на Камчатке и долгие поездки на собаках по дикому полуострову. До возвращения домой предстоит еще исследовать воды близ Курильских островов. И вновь плен — теперь уже японский. Три без малого года вынужденного изучения закрытого для европейцев архипелага. Затем сухопутное возвращение в Петербург и сенсационная книга о почти неведомой миру Стране восходящего солнца…

Славы и приключений уже хватало на десяток человеческих судеб, но в августе 1817 года Головнин вновь во главе кругосветной экспедиции на шлюпе «Камчатка». Между датами начал двух его кругосветок десятилетие, поэтому «круглым» годовщинам стартов плаваний суждено отмечаться парами. Увы, вчитываясь в его заочный диалог с Крузенштерном, то и дело ловишь себя на мысли, что творившееся два столетия назад кажется знакомым.

Крузенштерн сетует на то, что приказчики Российско-Американской компании заботятся о своей только выгоде, а не о «пользе человечества», надеется на людей «честных и бескорыстных». Головнин гневно: «А где их взять? У нас и в судьи нельзя таких набрать, не токмо в приказчики!»

Крузенштерн о жизни на Алеутских островах: «Год от году уменьшающееся число островитян и бедное состояние всех там живущих доказывает неоспоримо, что со времен овладения россиянами управляли оными люди, ревновавшие единственно выгоде компании, или, лучше сказать, своей собственной». Головнин: «По всему видно, что правительство не читало сей книги, иначе взяты были бы какие-нибудь меры к искоренению зла! Впрочем, чему дивиться? Мы и под носом у себя не видим, что делается, взгляните на сие скопище нечестивцев и мздоимцев, нас…» Разгадать многоточие Головнина нелегко. Слишком много вариантов напрашивается, однако уж очень похоже, что мореплаватель имел в виду то ли «самодержцев», то ли «слуг самодержцев».

Крузенштерн: «Предназначенный жребием препроводить всю жизнь свою или многие годы в дальней стране (Камчатке. — О.Д.), в суровом климате, где царствует бедность, имеет право на некоторое за то вознаграждение. Да и само человечество требует принятия всех мер к сохранению здоровья и к избавлению от преждевременной смерти людей, служащих обществу». Головнин: «У нас и в Кронштадте в 25 верстах от царя люди мрут от голоду и холоду, сочинитель хочет обратить внимание правительства за 13 тысяч верст!»

Великим капитанам, однако же, ничто человеческое не чуждо, и в обнаруженном мной диалоге иной раз всплывают подробности, далекие от хрестоматийного глянца. У Крузенштерна упоминается последний вечер перед отбытием с Камчатки, когда на берегу состоялось «пиршество», устроенное для экипажа «Надежды» губернатором Кошелевым. Головнин с сарказмом добавляет, что на празднестве «…автору досталась добрая оплеуха, а г. губернатор полетел вверх ногами — и все это воспето стихами!» Теперь и не прознать достоверно ничего о приключившемся накануне отбытия из Петропавловской гавани скандале. Могу лишь смело сказать на опыте собственной двенадцатилетней камчатской жизни, что традиции шумных проводов, заложенные при Кошелеве и Крузенштерне, там не угасли до сих пор и умножаются по сей день!..

Но не веселием единым жив моряк. Вслед за прощальной гульбой пришел черед нового рывка в неведомое, когда пустота на географической карте могла в любой момент обернуться смертельным риском. Крузенштерн: «Положение наше было весьма неприятное, ибо мы находились близ опасных островов. Часто слышали мы шум разбивающихся волн, но не могли узнать, от буруна ли он, или от спорного течения происходит. В сем неприятном положении провели мы две ночи…» Головнин хладнокровно помечает: «Иногда можно отличить шум буруна».

Иные эмоции были бы явно не по делу. Люди знали, на что шли, и помощи ни от кого не ждали. Это вам не современные арктические авантюры, когда со льда Берингова пролива в любую минуту можно кликнуть спасательный вертолет хоть с Чукотки, хоть с Аляски. Угоди «Надежда» на рифы, праху ее капитана покоиться бы не в саркофаге под сводами Домского собора Таллина, а на диком берегу необитаемого острова, либо подавно раствориться в пучине морской. Другое дело, что близость собратьев по разуму и соседей по планете не всегда была в радость, а запросто могла сулить беды, не уступающие опасностям от мелей и шквалов.

Крузенштерн на подходе к Макао: «В пять часов вечера увидели мы многочисленную флотилию, состоящую, как казалось, из 300 судов, стоящих на якоре. Мы почли оные рыбацкими и прошли мимо…». В порту надеждинцев однако же уверили, что Фортуна пронесла их мимо пиратской «эскадры», нападавшей на всех, кто за себя постоять не в силах. Незадолго до появления русских моряков в этих водах китайские пираты захватили американский парусник и два португальских, истребив при этом всех, кто не захотел перейти под флаги азиатских «флибустьеров». Шутить с ними не стоило, ибо на малых суденышках умещалось не менее 40–50 пиратов, а на больших — до двухсот головорезов при 10–20 орудиях. Национальность и подданство, впрочем, роли особой не играли. Манеры, так сказать, просвещенных европейцев иной раз были немногим мягче нравов забубенных разбойничьих головушек с заплетенными в косички черными волосами.

Крузенштерн: «Как скоро убрали мы паруса (на рейде Макао. — О.Д.), то приехал к нам офицер с малого португальского военного судна о 12 пушках. Португалец, был приведен ко мне в каюту, потребовал женевского вина. Я не знал, что делать: досадовать ли на его наглость, или оной смеяться, однако при сем том велел подать ему стакан горячего вина, которое хотя было и худо, но португалец хвалил его много…» Головнин: «И у нас на брандвахтах иногда так делается». Что тут добавить? Разве что вздохнуть: не только там, а всюду, всюду, всюду.

Чиновники Поднебесной тоже не сахар. Крузенштерн: «В устье, которое защищается обыкновенно двумя батареями без пушек, приезжают обыкновенно на пришедшее судно два мандарина для разведания о грузе… На английский бриг явились также мандарины. На вопрос их, в чем состоит груз судна, ответил капитан показанием им ядра пушечного, после чего они удалились». Головнин: «Поступок, достойный храбрых английских мореходцев! С китайцами так и надобно обходиться». Сам Крузенштерн позднее выбирался из Кантона подобным примерно образом, поскольку береговые чиновники ни в какую не желали дозволить погрузку чая, полученного в обмен на американские меха.

Не обошлось в Макао и без голландцев, общего языка с ними Крузенштерн не нашел и отпустил несколько шпилек в адрес выходцев из тюльпановой страны. Обижаться было из-за чего. Англичане не поскупились и познакомили Ивана Федоровича со своими мореходными картами, а голландцы делиться драгоценной навигационной информацией не пожелали, поэтому в вечность на страницах описания странствий не попали. Зато британский капитан Макинтош удостоился похвал автора и зацепился таким образом в истории. Головнин отпустил по этому поводу чеканный афоризм: «Эгоизм, сия главная пружина человеческих деяний».

С эгоизмом и у русских моряков все было в порядке. Убедиться в этом Крузенштерну довелось на пути в Петербург, когда в апреле 1806 года близ острова Святой Елены (восемью годами позднее сюда угодит в ссылку сам Наполеон) вахтенные заметили два корабля. Первый сочли за «Неву», которую потеряли из виду у мыса Доброй Надежды и по заблаговременной договоренности ожидали увидеть именно здесь. Парусник, принятый за «Неву», однако скрылся за волнами, и увидеть второй шлюп экспедиции Крузенштерну довелось только в Кронштадте.

Лисянский писал впоследствии, что припасов на «Неве» хватало на три месяца, а посему он решил направиться прямо в Англию, так как подобное «…отважное предприятие доставит нам большую честь, ибо еще ни один мореплаватель не отважился на столь далекий путь, не заходя куда-нибудь для отдохновения… Единственно сожалел об одном, что таковое наше путешествие должно разлучить нас с кораблем «Надеждою», но что делать? Имея случай доказать свету, что мы заслуживаем в полной мере ту доверенность, каковую отечество нам оказало, нельзя было не пожертвовать сим удовольствием». Рекорд Лисянского — 142 дня без захода в порты — морское министерство сочло вполне достойным поводом для отступления от договоренности, однако уловка капитана «Невы» стоила Крузенштерну приоритета! Будучи во главе экспедиции и удостоившись памятника в Санкт-Петербурге с гордой надписью на пьедестале «Первый плаватель вокруг света», Крузенштерн, однако же, привел свой корабль домой вторым. Лавры «русского Эль Кано» — легендарного баска, завершившего дебютную кругосветку землян после гибели Магеллана, — у него, по сути дела, перехватил Лисянский! Головнин был явно того же мнения, проницательно отозвавшись о современных ему страстях: «Нева» была у себя на уме!»

…Вчитываясь в пожелтевшие страницы, убеждаешься, что мир и тогда уже был кое в чем достаточно тесен. В Китае Крузенштерн обзавелся книгой английского капитана Броутона, которая перед отплытием «Надежды» из Санкт-Петербурга… еще не вышла из печати. Броутон несколькими годами ранее пытался найти гипотетический тогда пролив между Сахалином и Евразией. Тем же занимался и Крузенштерн, так что броутоновы записки подоспели вовремя.

Козырной картой противников существования пролива были наблюдения Лаперуза, безуспешно искавшего тот же проход, надеясь побыстрее достичь Камчатки. Лаперуз вел свои фрегаты «Буссоль» и «Астролябия» на север, пока позволяла глубина, и на 51-й параллели решил в конце концов, что находится в заливе, не имеющем выхода в Охотское море. На берегу французы пытались мимикой, жестами и рисунками объясниться с аборигенами. Один из островитян провел некую черту «чрез означение пролива и дал уразуметь чрез это, что Сахалин соединяется с Татариею (Евразией. — О.Д.) узким перешейком…» Это «свидетельство» вкупе с уменьшением глубины и отсутствием течения склонило Лаперуза к убеждению, что впереди его ждет твердь земная в виде песчаного перешейка.

Крузенштерн из полученной в Китае книги выяснил, что Броутон прошел на восемь миль дальше Лаперуза и тоже счел, что угодил в предел «великого залива Татарии». Наблюдения самого Крузенштерна вполне совпали с данными предшественников. Осторожный Иван Федорович все же избежал категоричности и предположил, что Сахалин был некогда островом, но с течением времен пески, приносимые Амуром, соединили его с континентом. Головнин оказался резче в суждениях, приписав тут же, что «река Амур никогда ни для кого не может быть полезна как морская пристань». Что ж, от неверных суждений даже гении своего дела никогда не застрахованы. Четыре первопроходца угодили в западню одной и той же ошибки, причем ни одному из них не довелось узнать о своей неправоте. Лаперуз сгинул в Тихом океане, и следы его отыскались лишь в третьем десятилетии XIX века. Головнин умер от холеры летом 1831 года, а Крузенштерн ушел из жизни всего за два года до первого плавания Геннадия Невельского, который все же провел свой транспорт «Байкал» неведомым для предшественников проливом в 1849 году и удостоился таким образом высшей чести для любого моряка, оставив свое имя на карте. Отмечу при том, что Невельской учился в Морском корпусе в пору директорства там Крузенштерна. Доживи Иван Федорович до возвращения Невельского, и он вполне мог бы пойти по стопам Василия Жуковского, подарившего Александру Пушкину портрет с надписью «Победившему ученику от побежденного учителя»!

Рассказ о заочном диалоге двух великих капитанов я завершу еще одним — маленьким! — путешествием по титульному листу и форзацу крузенштерновского труда, чтобы разобраться, каким же образом оказался трехтомник в библиотеке МГУ имени Ломоносова.

Судя по экслибрису сына мореплавателя, бывшего одно время министром просвещения при императоре Александре II, книги хранились в родовой усадьбе Головниных. Имение это в селе Гулынки Рязанской губернии вслед за революцией 1917 года было разграблено и вообще сведено с лица земли. Но фамильная библиотека на самокрутки все же не пошла, а была вовремя вывезена в столицу и влилась в фонды библиотеки Московского университета. Трехтомник Крузенштерна при этом каким-то образом сбился с общего книжного пути и, как убеждают оттиски штампов, в 30-е годы попал в каталог «Международной книги», занимавшейся продажей раритетных изданий за границу. Книги с такой родословной могли бы лишить хладнокровия даже хранителей Библиотеки Конгресса США или Британского музея, но вместо этого, к счастью, угодили в библиотеку ТАСС, где задержались на двадцать лет и в 1955 году перебрались в библиотеку МГУ имени Ломоносова. Где им, надо полагать, и пребывать до скончания веков или читающей публики, что, впрочем, одно и то же. Рискну предположить, что карандашную скоропись на полях за годы перемещений во времени и в пространстве никто до меня прочитать не удосужился.

А без финальной цитаты все же не обойтись. Размышляя о миссии первооткрывателя, Крузенштерн писал: «Мореходец должен поставить себе законом, чтобы возможно не приближаться к путевым линиям своих предшественников… Я старался следовать сему правилу, сколько позволяли обстоятельства». И Головнин, столько раз не соглашавшийся с автором записок, стремительным своим почерком подтвердил: «Правда!»