Смерть Корнилова. Записки очевидца
КРАСНЫЕ И БЕЛЫЕ
Смерть Корнилова. Записки очевидца
Борис Суворин
журналист
Париж
6751
Смерть Корнилова. Записки очевидца

Борис Суворин служил в политическом отделе Добровольческой армии при штабе генерала Алексеева. Он участвовал в создании армии и Первом Кубанском походе. В качестве военного корреспондента был очевидцем  первого штурма Екатеринодара. 

Теперь я уже пишу, имея перед собой записную книжку, купленную в станице Елизаветинской. В кратчайшей конспективной форме я набрасывал мелочи и события нашей жизни и мои впечатления. Из нее я вижу и помню, какое удовольствие  мне доставила покупка новой папахи, которую благополучно довез до Новочеркасска и там подарил своему другу. Какое удовольствие теперь доставляют мне мои старые записные книжки. Как много говорят они мне, эти короткие, сжатые, часто сокращенные слова, записанные иногда чуть ли не на ходу моим верным пером. Это перо служило мне верой и правдой и погибло в 1919 году в Черном море.

Но вот, что значит старая записная книжка с ее воспоминаниями. Вместо фактов со страниц ее слетают такие неожиданные мелочи, как папаха и перо. 

Через разлившуюся Кубань с помощью одного парома генерал Корнилов сумел переправить всю армию и весь обоз. Это был необычайно дерзкий опыт, который удался, но забота о раненых не дала использовать всей неожиданности. Мы вышли на запад от Екатеринодара в то время, как нас ждали с юга или с востока. Удар всеми силами, без сомнения, покончил бы с большевистским гнездом, но генерал Корнилов не мог не опасаться удара сзади по обозу с ранеными и оставил Марковскую бригаду почти целиком на левом берегу Кубани для его прикрытия. 

Бригада Богаевского, части Покровского и конница, бывшая под командованием Эрдели, Глазенапа, Улагая, обрушилась на большевиков и в первый же день, без отдыха, прогнала их с позиций в сам Екатеринодар. Если бы с нами была блестящая бригада Маркова  (первый офицерский полк), нет сомнения, что сопротивление было бы сломлено и мы вошли бы в долгожданный город. 

Но надежды наши оказались напрасны. 

Утром я пошел в штаб, находившийся в одиннадцати верстах у фермы сельскохозяйственного общества, в пяти верстах от Екатеринодара. Здесь, в только что начинавшейся зелени, находился маленький домик фермы, где располагался Корнилов и где он позже был убит. Отсюда открывался прекрасный вид. Весь Екатеринодар  как на ладони, а внизу бежала извилистая Кубань. 

В роще еще виднелись неприбранные трупы.  Недалеко от дороги лежала погибшая сестра милосердия. Я, помню, что издали заметил ее белую повязку. В нашем походе были женщины в строю, и многие из них погибли. Эти героические девушки не мирились с работой в тылу и рвались в бой. Кажется, это была мысль Керенского, этого изнеженного и истерического человека, – принимать в военные училища женщин и производить их в офицеры. 

Кроме того, был целый женский батальон. Летом 1917 года, к большой потехе зевак, они обучались строю перед Инженерным замком. И в ночь большевистского выступления вместе с юнкерами героически защищали Зимний дворец, где засел Керенский и его министры. Но тот же верховный главнокомандующий, военный министр, глава правительства подло их предал и удрал из Зимнего дворца. А несчастные девушки были отданы по казармам торжествующей солдатчине, вволю над ними надругавшейся. Женщина-воительница не редкость в русской военной истории. Но нужен был женственный, в самом худшем смысле этого слова (нравственный и физический облик Керенского был похож на старую слабую бабу), энспансивный, нерешительный, пугливый и трусливый, как истеричка, политик, чтобы ввести подвиг отдельных женщин в качестве устоев русской революции.

Везде, где ни тронешь, видна грязная рука этого слюнявого эпилептика. Большевизм нам дал женщину-разбойника, удивительную, так называемую Марусю Никифорову. Она была легендарна по своей жестокости и влиянию на свою шайку. Каким-то образом ей удалось собрать вокруг себя озверевших людей, и с ними она выкидывала удивительные вещи. 

Я видел одну донскую станицу вскоре после ее разгрома Марусей. Она выжгла ее и сожгла обе церкви. Одну, деревянную, она сожгла дотла. Другую, каменную, не смогла сжечь. Тогда она приказала набить церковь соломой, полила ее керосином и подпалила. Так что купол обвалился. Остались изувеченная колокольня и обгоревшие стены. Я видел эту ужасную церковь. Во время пожара, как рассказывали мне старики, Маруся безумствовала. Все казаки перед наступлением большевиков покинули станицу, остались лишь женщины, дети и старики. Священника первой церкви она расстреляла, а когда горела каменная церковь, эта фурия, некрасивая, толстая, ходила с папиросой в зубах и нагайкой разгоняла толпу женщин, сбежавшихся тушить пожар храма. 

– Что, перепугались, девки, что ваш публичный дом горит? – орала она.

Я не смею, конечно, повторять выражения, которыми она пользовалась, дословно. 

Кончилась ее карьера тем, что комиссары нашли, что она уже больше не нужна для «углубления» революции. Что, разрушая христианские церкви, не прочь была пограбить и евреев. А этого еврейские комиссары терпеть не могли. Ей пришлось бежать. Она мирно скрывалась в Севастополе со своим любовником, где ее открыли, судили и повесили уже в 1919 году. 

Среди  наших женщин на походе отличалась прапорщик баронесса Бодэ. Смелости ее не было границ. Это была маленькая хорошенькая барышня. Институтка, удравшая на фронт. Потом поступившая в Московское юнкерское училище и блестяще кончившая его временные курсы. Кроме смелости, она отличалась и жестокой решимостью, свойственной женщинам. Как дико было слушать в рассказах этой молоденькой девушки (ей было лет двадцать) слово «убить». А она не только говорила. Баронесса погибла под Екатеринодаром во время лихой, но не приведшей к желаемому результату конной атаки.  

Генерал Корнилов, по природе своей человек железной воли и решимости, не мог терпеть и намека на двоевластие. Поэтому генралу Алексееву на походе было отведено почетное место советника. В будущем ему предназначалась роль руководителя политического, так как Корнилов не считал себя в силах воевать и управлять одновременно. Между обоими штабами было известное недоброжелательство. В штабе генерала Корнилова все как-то побаивались «старика», как все его называли… Эта недоброжелательность иногда остро чувствовалась и производила тяжелое впечатление. Но штабы всегда останутся штабами. 

Надо сказать, что «антураж» генерала Корнилова не прибавлял ничего к его заслуженной популярности. В его внешности меня поражали его руки, с большими пальцами, отогнутыми назад. Он небольшого роста, но очень хорошо держался. Лицо у него было простое и некрасивое, но маленькие глаза его были очень задумчивыми и внимательными. И какими-то грустными. Редкая улыбка – очень доброй. Я видел несколько раз Корнилова в Новочеркасске. В своем пиджачке он совсем имел незначительный вид. В нем трудно было узнать главнокомандующего. В первый раз, в полутемном номере гостиницы, я его принял за какого-то просителя. Он был из тех типичных военных, которые никак не могут привыкнуть носить штатское платье.

Алексеев в штатском походил на купца гостиного двора,  Деникин на прасола (мелкого скупщика. – Прим. ред.), а Корнилов имел вид человека, одевшего платье с чужого плеча. Хорошо на нем сидела только военная форма. 

С генералом Корниловым я встречался несколько раз до похода. Впервые я увидел его на знаменитом московском совещании в Большом театре. Тогда государственно мыслящая Россия дала свой последний бой разрушителям. Победа, безусловно, была на стороне первой, но Керенский, видя, что власть ускользает из его слабых и нечистых рук, прибегнул к провокации. 

Я сидел за кулисами в день приезда генерала Корнилова в Москву, и мне было видно то помещение, в котором, за закрытыми дверьми, заседали министры. Громадная зала прекрасного театра была переполнена и нетерпеливо шумела в ожидании появления Корнилова и Керенского. 

В партере сидели политические деятели всяких оттенков, от октябристов до полускрытых большевиков. В ложах находились генералы и, рядом с ними, члены солдатских комитетов. В громадном своем количестве недисциплинированная, наглая, озлобленная чернь, среди которой выделялись особым шиком и элегантностью вольноопределяющиеся из евреев. 

Из моего угла, между двумя занавесями, где обыковенно сидит помощник режиссера, я хорошо видел, как открылась дверь и сцену пересек генерал Корнилов. Раздались бешеные апплодисменты. Корнилов быстро поднялся и вошел в литерную ложу, напротив той, где сидели корифеи и реликвии революции. Почти весь партер встал и приветствовал главнокомандующего. В ложах стояли генералы и офицеры. И гнусна была картина развалившихся солдат, членов комитетов, на бархате лож. Долго не прекращались аплодисменты. А в это время я видел, как Керенский не решался выйти, ожидая когда окончатся манифестации в честь Корнилова. 

После солдата, уверенного в себе, Керенский выглядел даже не актером, а простым фигляром…. 

Генерал Алексеев, не вмешиваясь в распоряжения Корнилова, не мог все-таки усидеть в Елисаветинской станице и ежедневно ездил в рощу при ферме, где я его застал. Мы стояли на высоком берегу Кубани на опушке леса и следили за нашими частями, ведшими бой на самых окраинах города. Большевистская артиллерия не жалела снарядов, но стрельба была отвратительная. Они или рвались высоко в воздухе, или били по воде. 

30-го выяснилось, что победа если и дастся нам, то со слишком большим трудом. Запасов снарядов у нас почти не оставалось. Артиллерийский офицер с отчаянием показывал мне на неполный ящик, все достояние его батареи. Стреляла наша артиллерия великолепно, о чем свидетельствуют потери большевиков. Наша пехота, утомленная беспрерывными боями, делала чудеса, но не имела резервов, а к большевикам подходили все новые и новые части. 

После неуспешного действия нашей конницы, большевистскому командиру Сорокину, фельдшеру с военными дарованиями, удалось подвести большие подкрепления. А наши, вновь набранные кубанские части, были совершенно неустойчивы. Если судить по потерям, нельзя не увидеть, что наша армия дралась удивительно. Сами большевики признали, что во время осады Екатеринодара они потеряли до 14 000 человек. Наши атакующие части потеряли не более полутора тысяч. Но упорство Сорокина спасло тогда красный Екатеринодар. А может быть, и нашу армию. Генерал Деникин был против последних штурмов. Наша армия слишком ослабла потерями и могла, даже в случае победы, быть окруженной и уничтоженной в Екатеринодаре. Но об этом я судить не берусь. 

Утром 31 марта планировался  последний штурм. Днем ранее был убит обожаемый солдатами командир Корниловского ударного полка  Нежинцев. Его смерть произвела тяжелое впечатление. В тот же день был ранен в живот кубанец полковник Улагай, очень популярный офицер среди казаков. Когда поступило известие о ранении, генерал Алексеев послал своего личного врача. Все ожидали повозки, но вместо этого к штабу подъехал верхом офицер, сидевший по-дамски, закинув налево правую ногу. Почти без помощи он слез с коня. Это был Улагай. Он не хотел ехать в повозке, уступив ее другим раненым. Свою посадку он объяснил удобством зажать рану. Во время извлечения пули и перевязки, без всяких хлороформов, он не испустил ни одного стона и только картинно курил  папиросы. 

В ночь на 31 марта (с 12 на 13 апреля) 1918 года был убит генерал Корнилов. 

Это был страшный день. Утром меня вызвал маленький морячок, бывший в штабе генерала Корнилова. Он  был всем несимпатичен, и его появление у нас (причем он вызвал только меня) нас удивило. Со страхом и испуганными глазами он сообщил мне шепотом, что Корнилов убит, что пока нельзя никому об этом говорить. Этот человек и в этот ужасный день не мог изменить себе и по-своему счастлив был первым рассказать трагическую новость. Штурм отложили,  и генерал Алексеев назначил главнокомандующим армией генерала Деникина. 

Первое время старались скрыть от армии роковое известие. Говорили, что он тяжело ранен, но к вечеру все знали, что Корнилова больше нет. 

Как я уже говорил, генерал  Корнилов занимал маленький домик фермы, находившейся на высоком берегу Кубани. Отсюда шел спуск к городу, и домик стоял окнами в сторону Екатеринодара, т. е. врага. Корнилову указывали на опасность. Белый домик, совершенно открытый в этот период года, не мог не привлекать внимания красных артиллеристов. До сих пор судьба была милостива, и плохая стрельба большевиков не давала результатов. Поэтому-то и удивительна эта страшная случайность. 

В ночь с 30 на 31 марта (12 на 13 апреля нового стиля) генерал Корнилов не спал. Он, как говорят, очень волновался за судьбу назначенного к утру штурма. Большевистская артиллерия и ночью не прекращала огня, изредка и больше наугад посылая снаряды в нашу сторону. Домик состоял из двух маленьких комнат. Комната, где стояла койка Корнилова, была очень маленькая, насколько помнится мне, не более 12 кв. аршин (примерно 6 кв. м. – Прим. ред.). В ней, кроме койки, был стол и один стул. 

С генералом находились два его адъютанта – поручик Долинский и красивый текинец, корнет Резак-Хан, щеголявший на походе, с чисто восточной ухваткой, своими черкесками и башлыками. Корнилов, поговорив с ними, сел на кровать и собрался немного поспать. Как только он лег лицом к стенке, шальная граната ударила в низ стенки, пробила ее и разорвалась под самой кроватью. 

Как это ни странно, оба офицера, бывшие тут же, даже не были ранены, если не считать мелких царапин от обсыпавшейся штукатурки. Когда, через мгновение, они пришли в себя, то увидели в пыли и дыму лежавшего замертво генерала Корнилова. Они быстро подняли его и с помощью текинцев, личной охраны, вынесли из дома. Из боязни, что обстрел будет продолжаться, они отнесли раненого немного правее к берегу Кубани,  положили на землю и стали искать рану. Корнилов тихо вздохнул и умер. На нем не было никакой серьезной раны. Как выяснилось позднее, взрывом его ударило о стенку комнаты. Он погиб от контузии, а не от осколка. 

Закончить я хочу прекрасной речью генерала Деникина, сказанной им в первую годовщину смерти генерала Корнилова: 

«Год назад русская граната, направленная рукой русского человека, сразила великого русского патриота. Труп его сожгли и прах развеяли по ветру. За что? За то ли, что в дни великих потрясений, когда недавние рабы склонились перед новыми владыками, он сказал им гордо и смело: «Уйдите, вы губите русскую землю!» За то ли, что, не щадя жизни, с горстью войск, ему преданных, он начал борьбу против стихийного безумия, охватившего страну, и пал поверженный, но не изменивший долгу перед Родиной. За то ли, что крепко и мучительно любил он народ, его предавший, его распявший. Пройдут года, и к высокому берегу Кубани потекут тысячи людей поклониться праху мученика и творца идеи возрождения России. Придут и его палачи. И палачам он простит. Но одним он не простит никогда. 
Когда верховный главнокомандующий томился в Быховской тюрьме в ожидании суда Временного правительства, один из разрушителей русской храмины сказал: «Корнилов должен быть казнен, но когда это случится, придя на его могилу, я принесу цветы и преклоню колена перед русским патриотом». 
Проклятие им, прелюбодеям слова и мысли. Прочь их цветы. Они оскверняют святую могилу. Я обращаюсь к тем, кто и при жизни Корнилова, и после смерти его отдавал ему цветы своей души, своего сердца. Кто некогда доверил ему свою судьбу и жизнь. Средь страшных бурь и боев кровавых останемся верными его заветам. Ему же вечная память».

Подробнее о событиях, приведших к Октябрьской революции см. книгу «1917 год. Очерки. Фотографии. Документы»


13 октября 2019


Последние публикации

Выбор читателей

Владислав Фирсов
8370545
Александр Егоров
940827
Татьяна Алексеева
775904
Татьяна Минасян
319186
Яна Титова
243109
Сергей Леонов
215717
Татьяна Алексеева
179142
Наталья Матвеева
176557
Валерий Колодяжный
171204
Светлана Белоусова
157271
Борис Ходоровский
155356
Павел Ганипровский
131006
Сергей Леонов
112002
Виктор Фишман
95617
Павел Виноградов
92450
Наталья Дементьева
91736
Редакция
85313
Борис Ходоровский
83213
Станислав Бернев
76847