Рассматривая на карте Петербурга место, где от основного русла Невы ответвляется Большая Невка, можно видеть мыс, стрелка которого вычерчена в виде почти идеального прямого угла — хоть транспортир прикладывай. В этом углу острова Койвисари зарождался город, здесь возводила палаты новоявленная русская знать: в районе Пенькового буяна — обер-комендант Петропавловской крепости Брюс, на самом мысу — канцлер Головкин, а по соседству с ним — вице-канцлер барон Шафиров. Дом князь-папы Бутурлина увенчивался куполом, украшенным деревянным изваянием Бахуса. Напоминая лютеранскую кирху, неподалеку возвышался дворец генерал-губернатора новой столицы светлейшего князя Меншикова. И здесь же для самого царя голландские мастера выстроили дом — скромный, во вкусе саардамских обывателей. На исходе 1725 года в пустующих залах барона Шафирова, к тому времени сосланного, состоялось учредительное заседание Петербургской академии наук. Именно здесь дала первый побег научная жизнь России.

НЕСПОКОЙНАЯ ЖИВОПИСНОСТЬ

Там, где распахиваясь двумя рукавами, река заключает в свои объятия Петроградскую сторону, где сходятся две широкие набережные — Петровская и Петроградская, высится здание, про которое строгий классицист Лукомский писал: «Училищный дом Петра Великого, построенный Дмитриевым, очень удачно разработан в петровском барокко. Прекрасны детали, мелкая рустовка пилястр и особенно многие орнаментальные украшения, скомпонованные по эскизам Александра Бенуа. Голубая окраска самого тела здания прекрасно гармонирует с белыми деталями лепки и тяг. В общем силуэте чувствуется несколько неспокойная живописность».

Трудно спорить насчет рустовки пилястр, но что до живописности, то окраска заложенного в дни двухсотлетия невской столицы здания — бело-голубая при сером цоколе, то есть цветов Андреевского флага и присущей боевым кораблям шаровой окраски, словно уже при открытии Петровского дома предопределила его будущее военно-морское предназначение. Массивный, с мужественными чертами волевого лица бюст основателя русского флота, установленный на фасаде под курантами и снабженный надписью «Отцу Отечества», убедительно свидетельствовал в пользу подобной версии.

Петровскому училищу не суждено было прожить в красивом здании и десяти лет, как наступила эпоха, неуютная для имен царей. Что было с домом в последовавшую четверть века, о том история не повествует — но вроде бы располагалась там одна из номерных школ. Новая жизнь бывшего Петровского училища настала после того, как город освободился от блокады.

В один из дней питомцы учебного заведения, обосновавшегося в красивом здании, при помощи напильника и наждачки до блеска начистили гневному Отцу Отечества бронзовый нос. Сделать это было не так уж и сложно: из окна канцелярии рукоятка швабры с привязанными к ней абразивными инструментами легко достигала высочайшего лика. Посягательства обитателей бело-голубого здания распространились и на иные произведения монументального искусства. В какую-то июньскую ночь на бюст основателя флота, поставленного в ограде петровского домика при Екатерине Великой, надели матросскую тельняшку.

Воистину: живописность — неспокойная!

Вряд ли столь незначительный и к тому же не причинивший никакого вреда акт мальчишеской шалости стоит всерьез относить к категории вандализма, хотя, конечно, и поощрять такое нельзя. Нос вновь потемнеет, а с бюста — снял тельник, и все, монарх в исходном. Зато на полированном гранитном постаменте этого памятника нетрудно заметить следы действительного варварства, а именно гнезда от некогда красовавшегося здесь императорского вензеля, во времена цареборчества сбитого. Так по сей день и торчат бронзовые штыри, и, похоже, никого этого не волнует. Да и кому тут тревожиться?

Иное дело в бело-голубом Петровском доме, где расцвели разные науки. И не могло случиться иначе: место, где пустила корень научная мысль, наукой же и обязано было прорасти, но наукой особого рода — той, что должна была соответствовать боевой раскраске здания. Как пели иногда, под настроение, обитатели новоявленного храма наук:

Незнакомые дяди грубо брали за ворот,
Заставляли ночами полы натирать,
А потом месяцами не пускали нас в город,
Обучали наукам, как людей убивать.

Сказано, быть может, и чересчур сильно, зато честно. Вскоре из Ораниенбаума, простояв у тамошнего мола в полузатопленном виде всю войну, после ремонта была прибуксирована и в качестве плашкоута ошвартована напротив бело-голубого здания легендарная «Аврора», крейсер революции. И поставлен героический корабль был здесь не просто так, а, по выражению газет, как напоминание о славной истории, о боевом прошлом и настоящем армии и флота — напоминание не кому иному, как воспитанникам Нахимовского военно-морского училища.

Вот, оказывается, какое заведение обосновалось в бывшем Петровском доме. И едва ли не с первых месяцев существования данного училища его питомцы, нахимовцы, сами себя стали называть «питоны» (производное от «воспитанник»), а само училище — Питония!

ТО ЛИ ЦАРСТВО, ТО ЛИ РЕСПУБЛИКА

Но что это за Питония? Кого она готовит? По сути, Нахимовское училище — это средняя школа, только непростая, а закрытая, военно-морская. Туда не так просто поступить, ибо предназначено оно для детей офицеров (главным образом, морских) для подготовки ребят к обучению в высших военно-морских училищах и к будущей офицерской службе на флоте. Поэтому сверх школьной программы в училище давались основы военно-морского дела и усиленный лингвистический курс с присвоением выпускникам квалификации военных переводчиков, а также и многое иное, вроде бальных танцев, что призвано было сформировать облик просвещенного и эстетически развитого человека.

Приобщение нахимовца к флотской службе начиналось на Нахимовском озере — в училищном лагере, что на Карельском перешейке. Стоило парнишке облачиться в синюю робу, как его в числе прочих вели на шлюпочный пирс с дюжиной пришвартованных к нему шестивесельных ялов. Чтобы научиться грести и управляться с тяжелыми вальковыми веслами, помимо известной сноровки, требуется физическая сила. Одновременно с постижением искусства гребли начиналось совершенствование иностранного языка, к волдырям на ладонях прибавлялись трудности гребно-парусных команд и шлюпочного устройства на английском, хотя и «по-русски» не все детали яла выговаривались с первого раза.

В конце 1950-х годов, в разгар ликвидаций и сокращений, когда беспутный глава государства разгонял собственные вооруженные силы, нашлись полководцы, которые в угоду партийному вождю чуть было не распустили и Нахимовское. Уже и приказ, говорили, поступил в училище. Кто плакал, кто радовался, у всех все валилось из рук, по коридорам, из класса в класс бродили потерянные нахимовцы, в углах взволнованно шептались преподаватели, а офицеры, бодрясь, разъясняли, что армия и флот станут теперь не нужны и взамен Нахимовского здесь будет интернат с мореходным уклоном. То есть почти то же, что и было. Но в интернат мало кто хотел.

Впрочем, ликвидация сорвалась. Как выяснилось в ходе гонений, Нахимовское училище было основано не генеральским росчерком, а согласно правительственному постановлению, где в качестве мотивации значилось: по просьбе ленинградцев. Замахнуться на высокий указ, освященный к тому же волей жителей выдающегося города, — для этого у солдатского министра оказалась коротковата рука.

В отличие от школы, преподавательский состав комплектовался учителями высшей квалификации, иногда попросту выдающимися педагогами, составлявшими, возможно, лучший преподавательский коллектив города. Но если учителя были по преимуществу людьми штатскими, то командный и воспитательский состав училища комплектовался исключительно морскими офицерами, призванными с ранних лет привить ребятам первичные флотские знания. При этом офицеры-воспитатели ведали не только сугубо военно-морскими вопросами, но и давали своим подопечным общее развитие.

В Питонии если мальчишка пел, то его записывали в хор или в вокальный ансамбль, если на чем-либо играл — то быть ему в оркестре, если танцевал — то в хореографическом коллективе. Нахимовским командованием ежегодно закупались абонементы в Мариинский театр, организовывались экскурсии в музеи Ленинграда или Москвы, куда училище почти в полном составе прибывало для участия в ежегодных парадах на Красной площади. И подчас настолько вся эта «культура» утомляла юных воспитанников, что они, бывало, вопрошали: «Товарищ капитан третьего ранга! Ну зачем нам, военным морякам, «Царская невеста» или Институт русской литературы? К чему эти древние рукописи!?» И умный моряк отвечал: «А затем, ребята, что, изъявив желание стать защитниками страны и народа, вы бы знали, что вам предстоит защищать, что есть наша Родина, какова она и каковы таланты нашего народа!»

Конечно, не всех офицеров нахимовцы жаловали, что отражалось в даваемых ими прозвищах: Кирпич, Лимон, Чипа, Бульдозер… А скажем, Мормоном в училище звали замшелого лейтенанта с подозрительными (похоже, от предыдущих звездочек) дырочками на погонах. Этот воспитатель о себе любил рассказывать так: «Кто хоть раз упал с рубки подводной лодки — тот либо насмерть, либо на всю оставшуюся жизнь идиот. Вот я, например, падал оттуда дважды».

Что касается «Авроры», то чуть более десяти лет жили «питоны» на ее борту — до тех пор, пока в качестве жилого корпуса училищу не передали дом на стыке Пеньковой и Мичуринской улиц. Всего десять лет, а мнение, что нахимовцы — это мальчики-морячки с «Авроры», живо в народе по сей день.

ПИТОНСКАЯ МОДА

Совсем не сразу парнишка, поступивший в училище и надевший погоны с фигурным вензелем «Н», становился «питоном». «Питон» — это, строго говоря, нахимовец-старшеклассник, выпускник.

Если начинать сверху, то кондиционный «питон» конца ХХ века носил такую бескозырку, белый чехол которой был словно вылеплен в форме гриба, ибо пружина чехла была пущена ниже канта. Подобный фасон считался шиком, вследствие чего жестоко преследовался начальством. «Заделать гриба» считалось искусством: это не у всех и не сразу получалось, не говоря уже о первогодках. А если бескозырка была по сезону черная, суконная, то она должна была иметь маленькие поля со звездочкой не просто старого, а желательно старинного образца, времен Гражданской войны и империалистической интервенции. Но венцом всего должна была быть ленточка.

Чистопробные «питоны» носили ленту так называемую рижскую, где тисненая надпись «Нахимовское училище» была исполнена особым шрифтом, с фасонным завитком буквы «С». Считалось, что такие ленты носили воспитанники Рижского Нахимовского училища, в недолгом времени ликвидированного. Но что с первого взгляда могло выдать нахимовца-новичка, так это форменный воротник, или «гюйс», как называли его не только в Питонии, но повсеместно на флоте, хотя на самом деле гюйс — это совсем другое. «Питону» и в голову не пришло бы пристегивать гюйс с помощью всех этих наивных пуговок и прорезей, вместо того чтобы просто хорошенько заправить его за ворот фланелевки или, когда в робе, голландки.

Шинель заправского «питона» должна была быть, конечно, укороченной — если не на пару ремней, то хотя бы на один. Здесь имеется в виду вот что. К полам расстеленной шинели прикладывался кожаный поясной ремень, по нему мелом проводилась черта, и по этой линии, аккурат на ширину ремня, полы обрезались, поскольку ходить в шинелях длинных — «как у Феликса Эдмундовича» — считалось у нахимовцев тоном дурным. Погоны на шинели тоже были обязательно старого типа, с нахимовским вензелем, выпукло и красиво вышитым золотистой нитью, в отличие от погон нового образца, исполняемых в дешевой желтой пластмассе. Носимый поверх шинели ремень нахимовца затянут туго, как у солдата-первогодка, не был, но и не болтался. У опытных «питонов» бляха не видела асидола, наверное, в течение лет — так что уже покрылась коричневатым окислом, наподобие благородной патины. Красные курсовые шевроны в соответствии с питонской модой располагались в самом верху левого рукава, едва не впритирку к погону, хотя по правилам их полагалось пришивать в области локтя.

Ну а к брюкам на флоте всегда было отношение особое. Нахимовцы с флотскими брюками поступали так. Как у всех видавших виды моряков, они, понятное дело, должны были быть расклешены — но не расхлюписто, а в меру, что достигалось растягиванием намоченных суконных брюк на трапециевидных фанерных шаблонах, именуемых торпедами. На скорую руку в качестве торпеды могло использоваться донышко казенного стула.

Несмотря на издержки и откровенные нарушения, фигура чистокровного «питона» выглядела очень гармонично, очень ладно. Он весь: от элегантной небольшой бескозырки («бески») с черной рижской лентой до хромовых ботинок («хромачей») с обрезанными рантами — был плоть от плоти флота, плоть от плоти Питонии.

РОМАНТИКА МОРЯ

Как и в обычных школах, учебный год в Нахимовском училище заканчивался в мае. Начиналась корабельная практика. Убывавших на Балтику строили в училищном дворе, раздавались команды, и нахимовская колонна двигалась на выход. В Питонии оставались только старшеклассники, которым предстояли итоговые экзамены и выпуск. Свесившись в окна, выпускники прощально махали гюйсами. Уходившие на корабли расставались с этими ребятами навсегда.

Ошвартованный кормой к причалу Усть-Рогатки, старый крейсер ждал своих практикантов. Кого-то расписывали в минно-торпедную, кого-то — в штурманскую, а кого-то — в артиллерийскую боевую часть: скажем, оператором поста стабилизированной наводки орудий универсального калибра. Свыкание с морем и освоение боевого корабля шло своим чередом, как во время очередного захода в Кронштадт вдруг поступало приказание облачиться в выходную форму номер два. Выстроили на причале, повернули налево — и шагом марш!

Куда?.. Вроде бы на какое-то мероприятие в Матросский клуб, что на Якорной площади. Центральная площадь Кронштадта тогда являла собой пыльное и неухоженное пространство. Здесь нахимовцы уже бывали и знали памятник адмиралу Макарову («Помни войну!»), стоявший перед могучим Морским собором. То есть никакого собора в ту пору в Кронштадте, разумеется, не было — один мертвый остов, где размещался клуб. Моряки и кронштадтцы называли его «Максимка», поскольку над входом, заслоняя надвратную икону, красовался аляповатый портрет Максима Горького.

Впечатление на юных моряков произвело внутреннее убранство собора, точнее, то, что от него оставалось: лепные орнаменты в виде осьминогов, медуз и прочей морской живности… Якоря, канаты… Нахимовцы из числа кронштадтцев рассказывали, что прежде на стенах собора висели мраморные или гранитные доски с именами моряков, погибших за Родину. В советское время эти доски, конечно, сняли и часть из них раздали по магазинам в качестве прилавков — главным образом, в мясные отделы, а часть — в бани. Но примечательно другое: память не сохранила того, что за «мероприятие» проходило в тот день в Матросском клубе. Зато Морской собор остался в воспоминаниях нахимовцев навсегда.

Еще большее впечатление на молодых моряков произвели спаренные крейсерские 37-миллиметровые установки, точней, не сами пушки, а снаряды к ним, вставленные в нарядные бронзовые гильзы. Некоторые нахимовцы были столь очарованы их красотой, что, тайно вскрыв кранцы (ящики боезапаса), эти снаряды похищали. Однако пропажа боекомплекта была своевременно обнаружена, и при убытии «питонов» с борта крейсера прямо на Усть-Рогатке был устроен подробный досмотр личных вещей практиковавшихся. В ходе обыска снаряды (как позже выяснилось, не все) были найдены и возвращены на место, а злоумышленников строго наказали. Могли б и уголовную статью пришить — за избыточную любовь к морю…

ПОДСЧЕТЫ

Москвичей среди нахимовцев всегда хватало; немногим меньше, чем ленинградцев. Но если последние являлись в основном сыновьями и внуками морских офицеров и реже адмиралов, то московские мальчики — детьми столичных военных и гражданских чиновников среднего и высокого звена. Они уже дома были приучены помалкивать о размерах папиного портфеля и умели не по-юношески уклончиво отвечать на неудобные вопросы. Впрочем, не все так однозначно. К примеру, был среди московских ребят и сын простого мичмана.

Вот! Яркий образец демократии советского типа и лучшая отповедь тем, кто норовил всякий раз подмигнуть двусмысленно, с намеком, что, дескать, не так все просто, что все тут у вас сынки крупных пап. Намекай и моргай сколько угодно, а факт остается фактом: у нахимовца отец — мичман, простой, знаете ли, мичманюга, этакий замшелый сверхсрочник. И был-то он — всего лишь шофер!

Шофер-мичман, личный водитель главнокомандующего Военно-морским флотом Советского Союза, служивший Родине и на черной «Волге», и на известной всем флотам белой главкомовской «Чайке». Но мичман — это еще что!..

В огневом семнадцатом состоялось Моонзундское сражение, в ходе которого совершил подвиг матрос Самончук. В традициях русского флота он бросил горящий факел в пороховой погреб своего потерявшего ход и расстрелявшего боезапас миноносца «Громъ», чтоб тот не достался германцу. То, что отчаянный моряк чудом при этом выжил, выяснилось лишь в пятидесятые годы, и спасшийся герой за свой сорокалетней давности подвиг был награжден орденом Красного Знамени. А внук его Женя, тоже Самончук, по праву учился в Нахимовском и был «питоном» из закоренелых.

Героический дедушка-матрос в известном смысле не уступал некоторым прославленным дедушкам-адмиралам, даже таким, как главнокомандующий Военно-морским флотом Горшков, чьи внуки — известный Димка и знаменитый Петя — доставляли немало хлопот командованию Нахимовского училища. Учились в Питонии и целые семейные плеяды: три брата Сарычевых — нахимовцы Саша, Миша и Вася, два сына адмирала Головко, четыре сына адмирала Бекренева — Арнольд, Женя, Леня и Виталий, братья Позняки — Миша и Володя, отец и сын Барышевы, братья-близнецы Елагины.

В первые двадцать — двадцать пять лет своего существования Нахимовское училище выпускало человек по пятьдесят, по шестьдесят в год, не многим более. Затем выпуски то увеличивались — человек, примерно, до двухсот, то вновь уменьшались до ста пятидесяти, до ста. Несмотря на то, что приводимые цифры носят приблизительный характер, можно полагать, что на протяжении семидесятилетней истории Питония выпускала ежегодно в среднем по полторы сотни человек. Если принять гарантированно живущими последние пятьдесят выпусков, то получится тысяч восемь одновременно здравствующих «питонов». Пусть даже десять. Ну и, увы, сколько-то тысяч ушедших. Итого, скажем, тысяч пятнадцать… Ничтожно малое в масштабах любой, и не только нашей, страны число.

Когда-то существовало в Нахимовском училище «кладбище питонов». Тыльные, дворовые стены спального корпуса — того, что на стыке Пеньковой и Мичуринской, представляли собою неоштукатуренную кирпичную кладку. На этой стене нахимовцы перед выпуском царапали свои фамилии — каждая фамилия на отдельном кирпичике. Но затем спальный корпус был хорошенько выкрашен, и «кладбище», таким образом, исчезло.

В начале двухтысячных питонский подсчет стал легче: во-первых, обнародовали списки всех выпусков Питонии, но что самое главное — фамилии всех выпускников училища выгравировали на бронзовых перилах двух училищных лестниц, на корабельный лад именуемых здесь трапами.

У нас на родине как-то не очень принято любить. Страна недоверчивая, недобрая, где в течение десятилетий в основу воспитания клались атеизм и классовая ненависть… И странным выглядит военное заведение, где питомцев почему-то любили. А Питония своих нахимовцев именно что любила. И любит по сей день.

Дата публикации: 3 апреля 2015