Ниже размещено несколько отрывков из подготовленной к печати книги нашего автора. Она посвящена Назинской трагедии, когда на небольшом острове на Оби было высажено без еды, крыши над головой более шести тысяч «социально вредных и деклассированных элементов». В течение тринадцати недель на острове разыгрывались жуткие события, в том числе и акты каннибализма. Число ссыльных сократилось до 2200 человек. Наша автор Галия Мавлютова родилась недалеко от острова Назино и много лет собирала информацию об этой трагедии. Ее книга «Смерть-остров» — потрясающий образец художественной документалистики. Однако мы не рекомендуем читать эти отрывки впечатлительным людям.

Широкая старинная баржа медленно и тяжело шла вниз по Оби, на север. Впереди мельтешил юркий катерок, пытаясь разогнать баржу, но металлическая вода на глазах обрастала глыбами льда. Острые льдины глухо царапали деревянную обшивку баржи, угрожая разнести старое дерево на мелкие кусочки.

— Да завтре не дотерпим, шуга пошла, похолодало, по веснам так бывает, — пробурчал рыжий конвоир в суконной шинели, судорожно подергивая плечом. За его спиной болталось ружье — длинное, бесполезное — старое, но конвоир не спешил расставаться с ним. С ружьем было спокойнее.

— Как ба дерево не раздергало, — посетовал его товарищ, с белесым и рыхлым лицом, основательно изрытым оспинами. На нем была такая же шинель, как у товарища, и точно такое же ружье за плечом.

По бокам баржи сидели изнуренные люди, обмотанные тряпьем и ветхими обносками. Они молчали, словно заледенели. Откуда-то снизу раздавался глухой вой. Он поднимался прямо к небу, туда, где в серой и мрачной пучине алели узкие полоски уходящего на зимний покой солнца. Иногда казалось, что солнце прощается с миром навсегда. Его больше не будет. И никого не будет. Ни мира, ни солнца…

— Чо воют-то, чо воют? — заскулил первый конвоир, не выдержав надрывного воя.
— А там рябетенок народился и сдох, — скупо пояснил второй, сопя и прилаживая к ремню алюминиевый чайник, обгоревший на частых кострах до угольной черноты.
— Мальчонка, что ль? — поинтересовался рыжий конвоир.
— Та не, девка, — небрежно отмахнулся второй, вздохнув с облегчением. Он уже приладил к поясу чайник и обдернул ремень, собрав сзади шинель широкими складками.
— Так чо делать-то будем? — спросил рыжий, недовольно морщась и оглядываясь на уходящую развилку реки. Они уходили в суровую непогоду, туда, где вечные льды и туман, а там, за развилкой, осталась нормальная жизнь.
— Та вон на дрова покладем и дальше пойдем, а то не успеть нам до вечера. Свистни на катер, пусть встанут маленько, — сказал белесый и, опустившись на колени, сунул голову вниз, в провал, откуда доносился пронзительный людской вой. — Ты подай девку-то, подай сюда.

Вой на миг затих, из провала показалась дрожащая рука с грязным свертком. Конвойный взял сверток и свистнул. Катер дал гудок, а баржа долго скрипела, приостанавливая ход у самой кромки берега.

— Долго не могу стоять, — заорал рулевой, высунувшись из кабины, — а то застрянем тут на неделю.
— Не надоть, — отмахнулся конвойный и, размахнувшись, ловко швырнул сверток на дрова, заготовленные местными остяками. В дровах тряпье развалилось, сверток раскрылся, из него показалось мертвое тельце новорожденной девочки. Она жадно смотрела застывшими глазами в небо, словно хотела вобрать в себя ускользающую алую полоску скупого северного солнца. И вдруг все вокруг завыло, небо потемнело, в один миг став черным, как обгоревший чайник, разом исчезли кровавые полоски уходящего на зимний покой солнца. И только одна, самая узкая, почти незримая, на мгновение задержалась в широко открытых застывших глазах младенца. Выли люди на барже, выла начавшаяся неожиданно пурга, выла голодная волчица, одиноко сидевшая на высоком берегу Оби. И кто из них больше тосковал — неизвестно. Волчицу привел запах человеческой крови, ведь людей везли на верную смерть. На поселение. В документах их называли переселенцами. Они сидели внутри и снаружи, уже зная, чем закончится для них это долгое и страшное путешествие. И только конвоирам было весело. Они жгли костер на корме баржи, грея замерзшие руки.

— А волк-то на мясо пришел, — грубо пошутил первый конвоир.
— А чо ему? Жрать-то больше нечего, только падаль где подберет, — хрипло хохотнул второй и подбросил в огонь немного сухих прутьев. По инструкции большой огонь на барже ночью жечь запрещалось.

Воющая баржа плавно качнулась и медленно повернула к излучине реки. Конвоирам на миг стало жутко. Они сгрудились у костра, словно пытались найти у огня защиты. А страшный вой медленно полз по реке, пеленой расстилался в черном небе, оставляя мертвый след на голых деревьях и мерзлой земле.
…Иногда люди не умирают. Они прячутся в природе. А потом смотрят на нас и помогают нам жить.

* * *

Двухосная теплушка уже вторую неделю тряслась в пути. В вагоне, изначально предназначенном для перевозки скота, на скорую руку были сколочены двухъярусные нары, кое-где стены утеплили фанерными обшивками, по центру угнездилась печка-буржуйка. Вместо сорока человек в вагоне поместилось все восемьдесят пять. Битком набитый вагон открывали редко. С утра вытаскивали умерших за ночь, к вечеру считали людей по головам, как скот, ночью вталкивали новеньких. Днем редко кто заглядывал, вагон жил своей жизнью. Однажды ночью Галина услышала на стоянке негромкие голоса. Конвоиры жаловались кому-то на свою безрадостную жизнь.

— Деклассированных везем. Битком напихали в вагоны. Как селедки в бочке. Им дышать же нечем. Мрут сотнями за день, чтоб им повылазило!
— А чего мрут-то? — Пробасил кто-то из местных: у конвойных другие голоса, более визгливые, видимо, кому-то любопытно стало, куда людей везут, зачем.
— От тесноты. Говорю же, вагон рассчитан на сорок мест. А теперь не знамо сколько осталось. Мы отчитались за план, мол, на каждый вагон по 85, а там уж не наше дело. Велено четыре тысячи перевезти — перевезем! Скажут, десять тысяч, десять перевезем. Наше дело подчиненное. Нам не положено думать. За нас партия и правительство думают.
— Так-то оно так, — согласился басистый, — а куда ж вы мертвяков деваете? Это же целое дело. Труп вынести надо, сдать кому положено…
Повисло молчание. Галина обеспокоилась. Ушли, что ли? Нет, не ушли.

— На рельсах оставляем, — нехотя признался конвоир, — путейцы после оформят. Они — люди понимающие. Доложат куда надо, мол, нашли на путях неизвестного, а нам, понимаешь, нельзя нарушать госотчетность. Нам четыре тысячи перевезти надо.

И снова затянулось молчание. Голоса стихли надолго. Галина задыхалась от негодования. Какая несправедливость творится в советской стране! Если бы знал Гриша, что его жену незаконно забрали среди белого дня и теперь неизвестно куда везут, он бы нашел на них управу. Ничего, подождите, мой Гриша до Кремля доберется! В нем такая сила заключена, многим не снилась. Старым большевикам партия и правительство большое доверие оказывает.

— Да как же вы перевезете четыре тысячи, коли они у вас сотнями дохнут, чем отчитаетесь? — Голоса вновь оживились, но бас изменил тональность. Человек почти кричал, в его голосе слышалось недоуменное возмущение.
— Слышь, ты не ори так, — укорил его конвоир, — командир услышит ненароком. Он чуткий на шум. Мы по дороге наверстываем.

В вагоне послышался сильный храп. Галина напряглась, боясь, что не услышит окончание диалога. От напряжения зазвенело в висках.
— Чего это наверстываете, как это? — пробормотал басистый.
— А вот этак, берем и в вагон закидываем!

Послышался хохоток, сопение, возня, глухие удары прикладом. Тупой стук казался бесконечным. «По голове бьют», — догадалась Галина. Заскрежетала дверь, что-то тяжелое обрушилось на пол, задребезжали рессоры, поезд валко тронулся, и Галина услышала тихий, немного басовитый вой. Конвоиры впихнули в вагон своего чрезмерно любопытного собеседника.

— Лезьте на верхотуру, — прошептала Галина, ощущая ноющую боль в сердце. Она не знала, чем можно было помочь несчастному человеку. Ему же невдомек, что из вагона нет выхода. Отсюда никого не выводят. Только выносят. Вперед ногами.

— А-а-а-а, — опомнившись, взвыл мужик, злясь на себя за неосторожные слова, сказанные среди ночи случайным людям. Кто же знал, что они окажутся конвоирами с нечистой совестью.

Поезд еще не разогнался, как внизу послышался грохот. Галина обхватила голову руками, стараясь не слышать, что происходит внизу, но все слышала, словно происходящее творилось внутри нее. Снова загремел засов, заскрежетала дверь, послышался детский плач.

— Ты этого-то раздень, а то сбежит бородатый. Штаны с него сними, без штанов он никуда не денется! — Властный голос принадлежал старшему конвоиру Фоме Хомченко. Послышалась возня, ругательства, детский плач стал звонче.
— А девчонку куда?
— Кинь ее в угол, там место есть!

Послышался мягкий удар, снова что-то шмякнулось, плач прекратился. Галина открыла глаза и пыталась всмотреться в темноту, но ничего не увидела. Засов лязгнул, голоса стихли. Поезд набирал ход. Галина осторожно спустилась вниз, наступая кому-то на головы. Люди стонали во сне, ругались, матерились, но никто не проснулся. Волна свежего воздуха утонула в духоте вагона. Стало трудно дышать.

— Ты откуда, девочка? — прошептала Галина, нащупывая тонкую детскую руку.
— А-а-а-а. — На руку Галине полились слезы.
— Откуда ты? — Звук собственного голоса показался Галине чужим, словно это не она говорила. Осторожно обняв девочку, потащила за собой, стараясь не разбудить спящих. Девочка мычала и плакала, трясясь в лихорадочном ознобе. Галина сначала положила ребенка, затем сама взобралась по доскам на верхние нары. Чужие незнакомые люди лежали вповалку, кто валетом, кто голова к голове, все шумно дышали, натужно, хрипло, словно не спали, а несли на себе тяжелый груз.

* * *

Колубаев не спешил выводить людей на остров, что-то останавливало его. Назино — необитаемый, заросший буреломом, совершенно дикий остров, названный по наименованию поселка Назино. В этот день, несмотря на хорошую и ясную погоду, остров выглядел негостеприимно. Колубаев чертыхнулся и посмотрел на Цепкова.

— Выводи! –взмахнул тот рукой, как маршальским жезлом. — Пусть пасутся!
— Да куда же… Тут даже шалаш не построишь, не то что барак.

Цепков усмехнулся. Он-то понимает, что к чему. Товарищ Перепелицын доходчиво объяснил политику партии и правительства, этих людей отправили не в санаторий, а в ссылку, в спецпоселения, значит, было за что ссылать. Пусть терпят. Колубаев прошелся по песчаному берегу и остановился. Через несколько шагов начинались густые заросли кустарника, за ним высился девственный лес, а справа зияло непролазное болото. За спиной ядрено матерился Цепков. Колубаев поморщился, сплюнул, подумал о том, что его уже ждут в александровском Торгсине и тоже взмахнул рукой.

Выгрузка спецпереселенцев началась. Сначала стали выносить умерших. Веселый майский денек выдался на редкость погожим. На чистом и прозрачном небе сияло ослепительное солнце. Те, кто вышел из трюмов первым, ослепли от дневного света, умершие скользили и выпадали из ослабевших рук. Их складывали на песке перед кустарником. Колубаев принялся считать, сбился, сплюнул и махнул рукой, мол, потом сосчитаем. Цепков раздраженно посматривал на карманные часы, крутил цепочку, засовывал ее в нагрудный карман гимнастерки, снова вытаскивал, видимо, куда-то спешил. После умерших стали выгружать мужчин. Некоторые бросились в воду, спеша смыть с себя почти двухмесячный слой пота и грязи. Свалка у трапов превратилась в кутерьму. Кто-то кричал, кто-то рассматривал трупы, кто-то купался, громко фыркая. Последним выкатился Мизгирь, обороняемый со всех сторон бессменной свитой. Группа верховодов бросилась к начальству, интуитивно выбрав Цепкова. Уголовники поняли, что перешли из одних рук в другие и, вероятнее всего, эти другие руки будут более хваткими. Цепков хмуро взглянул на Мизгиря, измерил его взглядом и молча кивнул, мол, сойдемся.

После выгрузки мужской половины переселенцев принялись за женскую. Сразу стало понятно, что женщин больше, чем мужчин, и гораздо больше, чем указано в отчетах. Цепков пытался сверить бумажки, что-то сравнивал, но понял, что бесполезно, и стал ждать окончания выгрузки. Женщины сходили с трапа смелее, чем мужчины, многие бросились в реку, смывая налипшую за месяц грязь. Цепков махнул рукой, и два охранника сбросили с подошедшего паузка мешки с мукой. Дальше началось нечто невообразимое. Люди, забыв обо всем, бросились к мешкам и, разрывая узлы зубами и ногтями, совали в рот муку, при этом задыхались и сгибались в удушье. Кашель, чиханье, крики, стоны и мольбы наполнили прежде необитаемый остров. На крики слетелись птицы и тоже устроили дикий грай. Цепков схватился за голову. Охранники выстрелили в воздух, но никто не услышал выстрелов. Люди задыхались от удушья, заглушая птичий гомон кашлем и криком.

В это время зашевелились умершие. Цепков оцепенел. Он видел, как охранники пересчитывали умерших и складывали их штабелями. Все они были мертвы, о чем лекпом составил акт, мол, спецпереселенцы в количестве семидесяти восьми человек умерли от поноса. И вдруг умершие ожили. Трупы поднимали головы и прислушивались к шуму, стараясь понять, где они находятся, на том или этом свете. Некоторые догадались, что все-таки на этом, и стали приподниматься. Цепкова затошнило, а Колубаев прыгнул на трап и скрылся на катере. Там он приложился к фляжке и одним махом влил в себя почти пол-литра чистого спирта. После этого отер усы и долго тряс головой, стараясь забыть страшное зрелище. Прибежавший матрос вылил на Колубаева ведро воды, и только после этого помощник коменданта пришел в себя.

* * *

Золота все прибавлялось. Зубные протезы, кольца, перстни, часы с цепочками лежали кучкой и ждали своего часа. Колубаев обещал ему, что возьмет с собой в Томск и сдаст в пересыльную тюрьму. Мизгирь всеми силами стремился туда, понимая, что власти не отпустят его на волю. А купить хорошие условия на зоне вполне можно. Но Колубаев куда-то пропал. Охранники донесли, что он еще в поселке, собирает баржу в дальний путь, чистит, моет, заправляет. Не сам, разумеется, черную работу делают матросы, а в помощь им дали ссыльных уголовников. Мизгирь передал через охрану, что у него все есть, о чем они договаривались с Колубаевым. Охранник ухмыльнулся и ничего не ответил, чем не на шутку насторожил Мизгиря. А вдруг он не так донесет Колубаеву, скажет не то, а Колубаев ничего и не поймет? Свою голову не поставишь. Человек человека не слышит, все о своем думает и из-за этого не может понять. Мизгирь нахмурился и повернул голову китайца против часовой стрелки.

— Ну, чего, китаеза, приуныл?
— Холнно! — зябко дернул плечом китаец. Он давно натужно и с надрывом кашлял, видимо, простудился во время холодов.
— Тут тебе не озеро Рица, это остров Назино! — пробасил Мизгирь и повернулся боком, демонстрируя крючковатый нос.
Китаец вздрогнул. Изредка с северной части острова прилетали орланы с такими же клювами, оглашая реку пронзительным криком.
— Жрать будешь? — спросил Мизгирь, кивая на котелок с мясом.
Китаец заколотился в трясучке, замахал кривыми ручками.
— Брезгуешь? А я жру. Помирать не хочется.

Мизгирь припал к котелку и жадно выпил бульон, потом вытащил кусок мяса и долго жевал, наслаждаясь вкусом.
— Человечинка, она слатенькая! — смачно прошамкал Мизгирь и пристально посмотрел на китайца. — А ведь не жилец ты на белом свете, китаеза, не жилец. Кашляешь, чихаешь, кровью харкаешь. Помрешь скоро!
— Не хоцица, — пробормотал китаец и сморщился, видимо, боялся прокашляться.
— Никому не «хоцица», — передразнил Мизгирь и бросил котелок на землю. Мясо вывалилось и смешалось с глиной.
Китаец отвернулся.
— А мы тебя органам сдадим, — ухмыльнулся Мизгирь, — тогда и Колубаев заявится. Он тебя на части покромсает. Острым ножичком. Любит Колубаев прогнуться перед начальством. Согласен, китаеза?

Китаец долго силился понять, о чем говорит Мизгирь, но ничего не понял, лишь утвердительно кивнул головой и по-заячьи сложил худые костистые ручки.
— Согласен, значит! — Мизгирь стукнул воздух крепко сжатым кулаком. — Щас мы доведем до сведения охраны. Пусть вызывают Колубаева. Эй, на палубе! Ходь сюды!

Охрана всполошилась. На острове установился негласный порядок. Переселенцам было запрещено кричать и обращаться к охране, пока их не спросят, но, увидев, что Мизгирь приставил ладони ко рту, выстроив их в виде рупора, нехотя спустили лодку. Двое охранников подошли к Мизгирю и сурово приставили ружья, но он шепнул что-то, они разом присмирели и уселись на лесину. Потом долго разговаривали с Мизгирем наедине, о чем-то шептались, оглядываясь по сторонам, не подслушивает ли кто. Вскоре одна из лодок ушла в поселок. Повеселевший Мизгирь, отхлебнув добрую порцию самогона, шатался по острову, выбирая себе очередную жертву. На еду выбирали женщин помоложе, вырезая из них, еще живых и трепещущих, куски мяса из груди и бедер. Мужчин не трогали. 
— В женских титьках жиру много, они самые скусные, — приговаривал Мизгирь, облизывая пальцы после трапезы.

В этот раз Мизгирь присмотрел себе на ужин юную девушку из колхозниц. Всей деревней собрали деньги и отправили Катю в Москву за хлебом, а взяли ее на вокзале. Деньги отобрали при задержании. В Москву Катя приехала в летнем платье. В дороге очень нуждалась, но сообразила, что нужно позаботиться о себе. На ноги подобрала опорки с умершего, нашла в вагоне дерюжку, чтобы укрываться в холода, так и дотянула до острова. И теперь не унывала. Симпатичная Катя приглянулась молодому охраннику, он с нее глаз не спускал. Вчера уехал в поселок, наказал товарищам, чтобы берегли Катю; те посмеялись, но обещали, что будут присматривать за ней. Мизгирь не знал, что охранник присмотрел себе симпатичную девушку, она ему нравилась свежестью и молодостью, несмотря на истощенность. Мизгирь негромко свистнул и указал на девушку. Пестрый и Комар незаметно подкрались к Кате, схватили и уволокли в густые заросли. Послышался глухой вскрик, и все стихло. Катю обнаружили через два дня. Вернувшийся ухажер долго бродил по острову, пока не наткнулся на бездыханное изуродованное тело. Охранник долго смотрел на залитую кровью полянку в зарослях, затем опомнился и закопал Катино тело тут же, в зарослях кустарника. После этого он исчез. Уголовники проговорились, что охранник уволился и уехал из поселка.

Дата публикации: 21 мая 2018