Когда я познакомился с заслуженным художником России академиком Владимиром Горевым, он рассказал мне быль о зеленой собаке. В 1969 году его учитель Михаил Аникушин работал над памятником Ленину, который и по сей день стоит на Московском проспекте в Петербурге. Сроки были сжатыми, надвигалось столетие вождя, а оценивать гипсовый эскиз прибыла солидная комиссия во главе с мэтром Евгением Вучетичем. Задача любой комиссии — увидеть изъяны объекта, а чиновники не всегда способны здраво судить об искусстве. Взволнованный Аникушин вспомнил старый трюк одного голландского живописца, который в похожей ситуации вписал в сцену охоты зеленую собаку. Ревизоры тут же начали тыкать в нее указующими перстами. Художник закрасил собаку, благодаря которой других огрехов никто не заметил. Аникушин в ожидании комиссии сделал своему Ленину несоразмерный бант на груди. «О, Миша, какая у тебя тут зеленая собака, — с ходу заявил автору опытный Вучетич. — Давай-ка всерьез поговорим об Ильиче». — «Ильича надо не обсуждать, а исполнять», — вздохнул Аникушин. О чем это? Да о ролях, масках и играх, в которые мы вынуждены играть на земном пути. Ведь всех интересует, как в этих играх выиграть.

СВОИ ПРАВИЛА

Горевой вырос на Староневском, в 14-метровой комнате в пятикомнатной квартире, то есть был вполне благополучно обеспечен жилплощадью по меркам того времени.

Кузня во дворе, дрова, буржуйка (паровое отопление появилось позже). Хотя юный Володя не был ни спортсменом, ни приблатненным, его не пытались обижать дворовые гопники, а дверь в квартиру редко запиралась. Возможно, потому, что соседом Горевых был вор в законе.

Коля был чуть постарше будущего академика, сел по малолетке, вышел в авторитет. По утрам ездил щипать кошельки в трамваях, а днем вел паразитический образ жизни в окрестностях квартиры и угощал вернувшегося из школы Горевого папиросами «Север». При нем смирно вел себя и другой сосед по коммуналке — убийца-рецидивист, которого перед войной посадили на 25 лет, а потом выпустили холодным летом 1953 года. Родная сестра авторитета, забравшаяся в комнату Горевых через форточку, обещала больше не шпилить у соседей. Но будущего скульптора блатная стезя не привлекла: он успел рассмотреть в Коле странную для молодого человека тоску. Однажды сосед, как обычно, отправился на «утренник» и заметил оперативных сотрудников аккурат у себя на хвосте. Тем не менее он резанул в трамвае пару сумок и дал взять себя с поличным. Его даже отпустили домой без конвоя собрать вещи. «Неинтересно мне здесь, Володя, — пояснил он Горевому. — А там у меня друзья, там я в авторитете».

Странно, но 9-летний Горевой не плакал, когда умер Сталин. Он уже понимал, как непросто живет его семья. Отец крутился по разным работам, но в итоге получалось примерно 140 рублей, мама болела и не работала. Но понимание у детей не всегда воплощается в поступки. У Горевого воплотилось: он считал расточительством тратить время зря — много читал, посещал кружки и факультативы. В художественной школе его обучали идеологически ненадежные преподаватели вузов. Горевой помнит педагога, знавшего пять иностранных языков. Рассказав свой предмет четко и емко, он давал ученикам задание, уходил за загородку на кафедре, выпивал стакан водки и играл самому себе на балалайке.

Горевой без всякого блата посту-пил на скульптурный факультет Ленинградского института живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина. Но тут его забрали в армию.В то время в моду вошла тема трансплантации органов, а один из популярных анекдотов гласил: «Чукче пришили белую ж... Но ж… отторгла чукчу». Аналогично армия не вынесла Горевого дольше пяти месяцев.

Он угодил во вполне благополучную воинскую часть в Пушкине, занимавшуюся радиоразведкой. Во время первых учений Горевой стал единственным, кто сдался в плен. Замполит потом допытывался, почему юноша не застрелился. Горевой объяснял, что руководствовался исключительно интересами Родины. Ведь если враг его немедленно пристрелит, то зачем брать на себя грех самоубийства. Если же к нему отнесутся в соответствии с международной Конвенцией о военнопленных, то противник будет вынужден кормить пленника, охранять, допрашивать, конвоировать. Таким образом, Горевой оттянет на себя немалые силы врага.

Сослуживцем Горевого был аспирант-математик, якут по национальности. Его рост составлял 149 сантиметров, хотя минимальная высота призывника не должна быть ниже полутора метров. Распоряжение командира части предусматривало двигаться в столовую строевым шагом, попутно останавливаясь, чтобы поработать на брусьях, подтянуться на перекладине и перепрыгнуть через козла. Козел был таких размеров, что якут мог пройти под ним, не нагибаясь. Он вечно оставался бы без обеда, если бы не товарищи: двое брали его на руки, раскачивали и бросали, а двое ловили с другой стороны. Горевой до сих пор не понимает, почему военные видят в этой ситуации только пример взаимовыручки.

АКТЫ И АНТРАКТЫ

В конце 1970-х Горевой ваял фигуры рабочих Балтийского завода, которые позднее разрушили по решению обкома партии: перекликались с защитниками Ленинграда на площади Победы, к которым скульптор тоже приложил руку. Горевому отгородили под мастерскую кусок судостроительного цеха. Леса ранее использовались на стапелях. Мастеру было неудобно.

В артистической среде полно историй про то, как актер не мог сыграть роль, пока ему не поменяли белье. Горевой не жаловался и поплатился за это: упал с лесов на трубу, перевернулся на ней и ушел головой в пол. Безусловно, он не рассказывал бы подобные поучительные истории, если бы его голова не вошла в небольшую кучку глины, которая скопилась под лесами.

Лежа в травматологическом отделении Института скорой помощи, Горевой особо и не задумывался, что означают его падение и чудесное спасение, и даже не пытался про-водить ассоциативную связь между глиной, творцом и актом творения.В больнице было весело: в медкартах писали партийность, а над понятием врачебной тайны цинично глумились. В женской палате лежала симпатичная девушка с костылями, никогда не выходившая из палаты с ненакрашенными губами. В ее медкарте было записано: диагноз — перелом бедра, причина — половой акт. Пациенты моделировали ситуацию.В палате, с утра до вечера угоравшей со смеха, лежал грузчик, которому переломали чуть ли не все ребра, припечатав грузовиком к стенке. Поскольку смеяться над анекдотами он не имел физической возможности, он плакал.

Собственно, чувство юмора спасало от распада людей поколения Горевого не только в больнице, но и в стране. Например, ситуация в аэропорту Мурманска: перед тумбами отправления, покачиваясь как озимые, стоял представитель коренных народов Кольского полуострова. Всего за три рубля, необходимых ему на бутылку водки, он предлагал гигантские рога оленя-мутанта. Желающий привезти домой необычный сувенир находился за пару минут, с терроризмом никто не боролся, везти рога как ручную кладь не запрещалось. Правда, на трапе выяснялось, что они никак не влезают в дверь самолета. Обычно пассажир, подвигаемый вперед народным матом, прекращал борьбу через сорок секунд и бросал рога у трапа. Вследствие каких-то местных связей рога снова оказывались у аборигена, который тут же пускал их в оборот.И это не считалось безобразием. Такие истории помогали жить миллионам людей.

Однажды Горевой с учителем Аникушиным посетили совхоз-миллионер под Ташкентом. Годы спустя из перестроечной прессы скульптор узнал, что в совхозе была собственная тюрьма. Но со стороны идиллия: стол накрыт, в пруду плещутся караси, а сказочные деревья бросают на гостей приятную тень. Встречать скульпторов собрались лучшие люди района — как на подбор здоровые мужики с пузанами.

Поначалу Горевому казалось, что на Востоке не стремятся к показухе: не прозвучало ни одного тоста за партию и ее лидеров. Накрытый стол находился посреди совхозного двора, а чуть поодаль кипела работа: таскали тюки с хлопком, чинили технику, а за открытыми воротами мелькали тракторы. Присмотревшись, Горевой заметил, что у одной из «Беларусей» сильно погнуто правое крыло. По всей видимости, противники показухи отправили несколько тракторов ездить вокруг территории совхоза.В 1980 году Горевого вызвали в Комитет по идеологии Ленинградского обкома. Капитан первого ранга Коржов торжественно положил перед ним красную папку. В ней лежала единственная фотография Феликса Дзержинского. В голливудских триллерах так представляют жертву киллеру, но тут текст был другим: «Уважаемый Владимир Эмильевич, партия хочет, чтобы вы создали памятник пламенному ленинцу…» И добавил, что это личная просьба Юрия Владимировича.

Горевой принадлежит к поколению, которое не привыкло плыть поперек течения и идти на костер, сказав власти все, что о ней думает. Тем более скульптор никогда не думал о советских порядках уж очень плохо, признавая, что некоторая социальная справедливость в них была. А над частными судьбами жизнь и вовсе смеется, поднимая и опуская, разбивая вдребезги мечты и ставя в совершенно непредвиденные ситуации. Свобода людей поколения Горевого не была свободой Джордано Бруно. Но нужно быть личностью со своими замесами и закидонами, что-бы позволять себе шутки Горевого.Например, скульптор любил рассказывать следующий анекдот:«К 100-летию со дня рождения Феликса Эдмундовича Дзержинского объявлен конкурс на лучший политический анекдот: третья премия –5 лет, вторая — 15 лет, первая премия — встреча с юбиляром». Вскоре в коридорах Смольного Горевой встретил Даниила Носарева, возглавлявшего управление КГБ по Ленинграду и Ленинградской области дольше, чем Брежнев — страну. Носарев вежливо поинтересовался, правда ли, что Горевой рассказывает такой анекдот. «И не боитесь?» — «Не могу представить такой ситуации: памятник стоит, автор сидит», — ответил Горевой. Носарев долго и от души смеялся.

ПИТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ

Будучи маститым автором, Горевой сошелся с преподавателями Морского корпуса Петра Великого. Дело шло к распаду Союза, а привычные офицерские пьянки сопровождались легким подвыванием: мол, как же мы будем вдыхать силу в молодежь. Поднимая очередной стакан на кафедре морского боя, Горевой прямо сообщил морским волкам, что они похожи не на флотоводцев и офицеров, а на растерянных пьяниц, поменявших пол. «Я подниму вам боевой дух. Защищайте меня, беззащитного». Вероятно, это был один из самых рискованных поступков в жизни скульптора: над бутылками и нехитрой снедью вполне могла сверкнуть пара кортиков. Но речь Горевого оказалась методически точна: офицеры восприняли жестокий укор и в течение двух месяцев регулярно приходили защищать скульптора, закупаясь на собственные гроши. В 2008 году Горевой изготовил для Морского корпуса бюст Петра Великого.

С возрастом шутки Горевого на тему вечности обрели большую глубину и отвязность. Однажды он дал своим студентам задание — изготовить модель надгробия. «Кому? Да какая разница? Делайте мне, ректору, Шекспиру, Микеланджело, всем членам кафедры». Для надгробия нет канонов, это, возможно, самый творческий вид прикладной скульптуры. Студенты обрадовались такой возможности приколоться: у них получились надгробия Зураба Церетели, самого Горевого и некоторых почтенных преподавателей, которым чувство юмора с возрастом изменяет. «Ты нас хоронишь, — высказывали они Горевому, — человека должно интересовать будущее». Сам скульптор не видит здесь противоречия. Его тоже интересует будущее, которое для всех одинаково только на первый взгляд.