Подъемный кран деловито переносил вязанки автомобильных моторов в кузов пятитонного грузовика, обремененного к тому же прицепом. На очереди стояло еще три. Процесс разделки автохлама, навезенного в Албанию после открытия доселе запечатанных границ, шел по нарастающей. Не так давно еще все дороги страны были обрамлены легковушками, скупленными на европейских свалках и вскоре брошенными за полным отсутствием способности к передвижению. Очевидно, теперь нашлись силы заняться утилизацией. Бэушные машины второразрядных марок здесь сейчас не в моде, албанцы стремительно пересаживаются на «мерседесы». Приблизительные подсчеты гласят, что на четыре с половиной сотни тысяч здешних личных средств не роскоши, а передвижения не меньше половины именно красавцы с пропеллерами на капотах.

Соседка по краткому вояжу ахает: «Откуда же деньги?» Гид невозмутимо заявляет, что валюту присылают албанцы, работающие за границей. За неимением других версий, приходится довольствоваться этой, хотя с трудом верится, что местные гастарбайтеры, мающиеся в разных странах мира, покинули родину только за тем, чтобы их никуда не отъехавшие родственники с ветерком гоняли по не слишком широким дорогам «Страны орлов», как издревле именуют ее сами албанцы.

Тут же некстати вспомнилось, что в Италии, куда албанцы хлынули после падения отжившей идеологии, в последнее время ставят решетки не только на первый этаж жилых домов, как велось исстари, но и на второй и даже на два верхних этажа, примыкающих к крыше. Но Италия, увы, давно несет тяжкий крест ворот для нелегалов, рвущихся в Европу, так что против кого именно решетки, сказать не так уж просто.

Это не единственный предмет для удивлений. Но… налетом всего не разглядеть. Остается лишь вглядываться повнимательней и запоминать.

Жилищный вопрос, о дурном влиянии которого на человеческую натуру говаривал еще булгаковский Воланд, подкузьмил не только москвичам. Албанцы столкнулись с ним куда жестче и больней. Как бы то ни было, но в столице нашей Родины и во всех прочих населенных пунктах «от Москвы до самых до окраин» жилье все же строили и ордера периодически вручали, и отнюдь не малому количеству граждан. Другое дело, что квадратных метров на всех не хватало даже при наличии денег на кооперативную крышу над головой, но с этим и сейчас напряженка. Теперь, правда, полюса проблемы поменялись местами, поскольку наличие жилья никак не совпадает с наличием необходимых банковских счетов у соотечественников, алчущих новоселий, но это уже, так сказать, ария из другой оперы.

В отличие от нас, «Страна орлов» строила не дома, а бункеры для обороны невесть от кого и добилась в этом весьма впечатляющих результатов. Первую бетонную коробку с прорезью для пулеметного ствола и колпаком, напоминающим перевернутую тарелку, я подметил еще на албано-черногорской границе. Из бойницы торчала хворостина с привязанной к ней бечевкой. Другой конец бечевы закреплен был на руле проржавевшего насквозь велосипеда, прислоненного к пыльной стене. Судя по нескольким парам разноцветных носков, сушившихся на веревке, долговременная огневая точка служила в качестве опоры для пограничных постирушек и другого применения в современности не отыскала. Но то граница, а на ней, как всем известно, «тучи ходят хмуро!».

С дальнейшим продвижением в глубь напрягавшейся на борьбу невесть с кем страны обилие бетонных коробок множилось с неумолимой стремительностью. Конструкции не отличались особым разнообразием. Примитивные доты, в которых могли уместиться разве что стрелок со вторым номером плюс оружие и боеприпасы, понятное дело, преобладали. Их мельтешенье изредка перебивали монументальные сооружения с аркообразными входами, походившие одновременно и на склады-ледники, уцелевшие кое-где у нас на железнодорожных станциях, и на… эскимосские иглу. В таких полагалось размещаться уже по десятку человек, если не больше.

Мрачно чернея в идиллических оливковых рощах, эти монстры эпохи албанского изоляционизма напомнили мне картину передвижника Василия Максимова «Приход колдуна на крестьянскую свадьбу». Вокруг все колоритное и радостное, а вдруг явилась тень с крючковатым носом, словно подсказывая строчку из оды Державина на смерть князя Мещерского «Где стол был яств – там гроб стоит»!

Попытка узнать, сколько успели наворотить подобного рода каталажек для беспривязного содержания своего народа Энвер Ходжа, Мехмет Шеху и наследовавшие им коммунистические правители, точных результатов мне не принесла. На черногорской стороне границы я услышал о двухстах по крайней мере тысячах подобных укрытий от разящих осадков всех видов – от радиации до артснарядов. В самой Албании одни встречные говорили про четыреста тысяч, другие – про пятьсот! Но если остановиться на средней цифре в 300–350 тысяч железобетонных коробок на жизнелюбивое народонаселение, то окажется, что, не будь в стране подобного бессмысленного растранжиривания цемента, и албанцы могли бы избавиться от дефицита жилплощади на десятилетия вперед.

В какой-то степени мы и сами от них не очень-то отстали, громоздя плотины гидроэлектростанций там, где миллионы киловатт девать просто некуда было. Но энергия рано или поздно покупателя глядишь, да найдет, а сбагрить кому-нибудь столько бункеров албанцам вряд ли удастся. Здешние остряки сложили даже анекдот по этому не слишком веселому поводу: после приватизации земли приключилась в деревне свадьба. Родители жениха и невесты людьми оказались пожилыми и решили вновь обретенные угодья сразу передать молодым. За праздничным столом однако же стали разбираться, кто щедрей. Пашни примерно поровну, деревьев тоже не намного больше у одних, чем у других, чтобы кичиться. Вдруг отца жениха осенило. «Сколько у вас на участке бункеров? – спрашивает новоявленную родню. – Ни одного? А у меня целых три! Эх вы, скупердяи!»

В защиту строителей бункеров удается отыскать один-единственный козырь. Албанцы по сию пору не забыли о кровной мести. Несколько лет назад по многим фотовыставкам мира победно прошествовала серия фото о кровниках этой страны, вынужденных годами и десятилетиями не покидать родных стен. Мои албанские собеседники этой деликатной темы обсуждать не захотели, ссылаясь на то, что резать обидчиков рода или брать их на мушку способны ныне разве что жители самых глухих деревень. Им, конечно, виднее, но вот что писали знаменитые чешские путешественники Ганзелка и Зикмунд, проехавшие через Албанию полвека назад – то бишь в добункерную эру: кровная месть «…разобщила людей, загнала их буквально в тюремные камеры-одиночки. И какие еще камеры! Они сложены из камня, словно замки и, подобно замкам, гнездятся на вершинах гор. В этих жилых тюрьмах нет окон. Лишь высоко над крышей имеются маленькие бойницы...» И далее: « У этих заколдованных крепостей, которые называются «кула», нет ни дверей, ни ступеней. Мужчины залезали в них по веревочной лестнице, которую убирали за собой». «Диксуры», то есть особи мужского пола, «которые на очереди», жили «как узники». Дуэт отважных автостранников уверял, что кое-где в Албании кровная месть унесла до 40 процентов мужчин!..

Выходит, что авторы идеи бункеров ничего принципиально нового не изобрели, а просто наполнили старые мехи страха и вражды посулами новых ужасов. А из чего убежище – из камня или из железобетона, – не так уж и важно. Не очень принципиален и предмет опасок. Кто бы или что бы ни подстерегало снаружи – пуля мстителя, осколки бомб или радиоактивные дожди, – финал один. И боязнь, если уж она впечаталась в гены, всегда останется боязнью.

Чуть выше я упоминал уже о вечном несоответствии между потребностями в домах, виллах, квартирах или апартаментах (нужное каждый выбирает сам) и размерами банковского счета, если он вообще у конкретного индивида имеется. Тех же, кто счетом и обиталищем в краю родных осин уже обзавелся, то и дело неудержимо тянет обосноваться где-нибудь еще. Албания, на которую кое-кто из новорусских уже положил глаз, в этом отношении для многих земля обетованная. Коттеджик у моря здесь можно пока еще завести по 600–800 евро за квадратный метр. И это притом, что в соседней Черногории те же цены уже добрались до трехтысячной отметки. О московских промолчу, их каждый квартировладелец или кандидат в оные знает назубок и без меня. Так что проникновение кое-кого из земляков по одной шестой части планетарной суши идет успешно и вполне жизнерадостно. Исходя из вышеизложенного, не лишне будет разобраться, с кого же экспансия началась.

Самый неизгладимый след оставил на этом пути, конечно же, народный артист СССР Акакий Хорава, исполнивший главную роль в кинофильме 50-х годов прошлого века «Великий воин Албании Скандербег». Знаменитый певец и киноактер Александр Вертинский, которому досталось в той же киноленте скромное амплуа венецианского дожа, вспоминал позднее, что Хораве так понравилось на родине своего героя, что он позаботился отлить Скандербега в бронзе и подарил его албанскому народу. Поэтому статуя национального кумира, красующаяся теперь в Тиране, являет не столько образ самого борца с турками, сколько портрет актера, этот самый образ воплотившего.

Но советский грузин Хорава был все же не первым выходцем из пределов бывшей Российский империи, весомо отметившийся в этом закоулке Европы. У актера имелся в Албании предшественник вполне «славянской национальности» и воистину великорусского размаха.

После эвакуации врангелевской армии из Крыма ротмистр Нижегородского гусарского полка Сукачев оказался в Белграде, где промыкался до 1924 года. Многим русским офицерам пришлось тогда служить под чужими знаменами, и бывший гусар собрался было к французам в Иностранный легион. Вдруг революция в Албании. Премьер-министр Ахмет Зогу бежит под защиту югославского короля, каким-то образом знакомится с лихим, но безработным офицером и... берет его к себе в телохранители. Ротмистр пришелся ко двору, вошел в доверие. Американский профессор русской истории Виктор Петров, поведавший мне историю Сукачева, утверждал, что такого авантюриста чистой воды еще поискать надо было. В России хоть присяга сдерживала, а на Балканах удалось развернуться.

Через год Зогу устраивает переворот, в котором Сукачев на первых ролях. Экс-премьер стал президентом, а экс-ротмистр генералом и начальником охраны. Минуло еще три года – и новый заговор. При беззаветном участии Сукачева Зогу объявляет себя королем. Теперь Сукачев уже командует дворцовой гвардией в чине генерал-лейтенанта. Одиннадцать лет ему жилось неплохо, и за эти годы он успел отрастить роскошные, едва ль не полуметровые усы, которые… вскоре и решили его судьбу.

В 1939 году итальянцы оккупировали Албанию. Король отбыл в Париж, а его верный защитник попал в итальянский плен. Невесть почему Муссолини приказал доставить Сукачева в Рим, а при встрече дуче был так пленен гигантским пушистым достоянием верхней губы и щек Сукачева, что тут же в кабинете произвел его в генералы итальянской армии, обязав никогда не сбривать своего уникального украшения.

Этому курьезному наказу «генерал-ротмистр» Сукачев оставался верен до самой кончины, хотя безопасности ради стоило бы и взяться за бритву. Ведь знаменитые его усы были вернейшей приметой, за которую он мог запросто угодить в каталажку. Дело в том, что союзники после 1945-го милость диктатора оценили по-своему и внесли беглого усача в списки военных преступников. Пришлось ему до конца дней своих отсиживаться за океаном.

Что же касается самого короля Зогу, то он, как и Сукачев, в Албанию не вернулся, а умер во Франции в 1961 году. Злые языки, которых вокруг да около отставных политиков всегда хоть отбавляй, заверяют, что кончину весьма приблизил хронический алкоголизм.

Первое, что я услышал на албанской земле от гида, по его собственным словам, недавно вспомнившего русский язык, было горделивое упоминание о том, что стране полагалось бы разметаться по карте куда вольготней, чем ей в наше время даровала историческая судьба. По разумению нашего провожатого (я ничуть не сомневаюсь, что в этом он не одинок), древняя Албания захватывала немалые территории соседних современных Греции, Македонии, Сербии да Черногории. Про Косово он благоразумно умолчал, щадя самолюбие сопровождавших нас черногорцев, но их деликатное молчание, как выяснилось немного позднее, отнюдь не было знаком согласия. Столь же терпеливо они вынесли поначалу рассуждения о том, что довольно трудно сказать, сколько албанцев коптят балканское небо. Загадочная цифра «от 3 до 6 миллионов» подразумевала, оказывается, не только жителей собственно Албании и эмигрантов, отбывших легальными или нелегальными путями в страны разной степени отдаленности – от Италии до США, но также обитателей приграничных земель окрестных государств, по которым некогда разгуливали древние иллирийцы и пелазги, считающиеся прародителями бывших подданных Зогу и их потомков.

Стоицизм черногорцев дал слабину в Шкодере. Город этот славен ремеслами и особенно золотых да серебряных дел мастерами, а еще древней крепостью, венчающей, подобно короне, макушку невысокой, но крутой горы. За крепостью, как, впрочем, и за львиной долей других заслуженных руин, тянется трудно обозримый шлейф легенд, самую экзотичную из которых нам поведали у белесых потеков на одной из стен.

Сказывают, что некогда три брата надумали построить твердыню на основании древней цитадели. Дело у них шло плохо, и местный волхв или ведун подсказал, что Небеса требуют жертвы, кандидаток на которую придется искать среди жен строителей. Отдать Богу душу предстояло той из них, которая первой придет на следующий день к братьям на стройку. Спорить они не стали, а порешили предоставить дело на волю случая и ничего женам не говорить. Два брата своим супругам все же проболтались, а третий оказался верен слову и промолчал. Несчастная его женушка по имени Розафат отправилась назавтра с обедом к мужу и коварным родственникам, не ведая, что в тот же день быть ей замурованной заживо. Несчастная не посмела перечить судьбе, но попросила оставить снаружи одну грудь, чтобы кормить ребенка, одну ногу, чтобы качать его колыбель и одну руку, чтобы прижимать ребенка к себе. Известковая влага, сочащаяся под одной из арок, и зовется с тех пор «молоком Розафат».

…Черногорец терпеливо выслушивает гиньольную историю и заговорщицки шепчет стоящему рядом со мной парню в панамке-челентанке: «Все он врет! Эту крепость строили три сербских князя! Спросите у него, кто был мужем Розафат? Услышите, что он ответит...»

Парень слегка мнется, но все же громко повторяет вопрос. Гид недоуменно смотрит на него: «Как кто? Конечно, албанец!»

Черногорец сокрушенно замирает на манер соляного столба, но крепится с комментариями до самого вечера, когда Албания остается позади. По его версии, Скандербег, о котором все за день наслушались немало, был совсем не албанцем, а… хорватом. Если же совсем точнее, то сербом или черногорцем, принявшим католицизм.

Уставшая за день публика помалкивает. Я же, не удержавшись, дипломатично говорю ему, что еще больше уверился в героизме Скандербега, поскольку из-за национальности дутых авторитетов никто спорить не будет. Против этого он не возражает, только добавляет, что знаменитого воина на самом деле звали Георг Кастриоти, а вошедшее в историю прозвище должно бы звучать на самом деле Искандер-бей, как его именовали турки по аналогии с Александром Македонским..

Заодно я узнаю, что наш Медный всадник изваян Фальконе с нарушением традиций. На Балканах полагают, что полководцу, погибшему в бою, следует воплощаться в металле на вздыбленном коне. Умершего от болезней в бытность воином полагалось усаживать на коня, у которого лишь одна нога оторвана от пьедестала. У тех же, кто умер в отставке от того, что именуют своей смертью, конь обязан стоять на всех четырех ногах.

Разговор о лошадиных ногах приятно уводит нас в сторону от щекотливых тем, и остаток пути по горным дорогам одолеваем в дружелюбном молчании.