Утро 12 (24) марта 1801 года выдалось в Петербурге бурным и хлопотливым. Молодой государь Александр Павлович вместе с братом — наследником цесаревичем Константином Павловичем — успели уже переехать из Михайловского замка в Зимний дворец. На запятках царской кареты стояли двое — сразу протрезвевший граф Николай Зубов (родной брат екатерининского фаворита Платона и зять покойного Суворова, женатый на его дочери Наталье) и генерал-адъютант Федор Уваров. Супруга нового повелителя Елизавета Алексеевна осталась в замке успокаивать свою безутешную свекровь — императрицу Марию Феодоровну…

«УРА, НАШ ЦАРЬ!»

К 10 часам утра в Зимний съехались гражданские и военные чины, которых встречал в Большой церкви митрополит Амвросий вкупе с членами Святейшего синода и придворным духовенством. Под сводами величавой резиденции состоялась крестная присяга на верность российскому самодержцу. Небезызвестный адмирал-писатель Александр Шишков вспоминал, что почти все сановники «обнимались между собой и целовались, словно как бы поздравляли друг друга с каким-либо торжественным приключением… Конец жизни Павловой, равно как и Петра Третьего, не был никем или весьма немногими оплакиваем».

Другой очевидец «утра туманного» удержал в памяти то яркое обстоятельство, что несколько офицеров посреди залы громко и не стесняясь ликовали: теперь они будут свободно, по-старому носить фраки и круглые шляпы. Воистину, сколь мало нужно честному человеку для полного счастья! Далее открывалась сцена живописная: у пылающего камина сидел граф Николай Зубов — тот самый удалец, кто тяжелой драгоценной табакеркой низверг в спальне на пол Павла Петровича, а перед героем стоял князь Владимир Яшвиль. Вокруг же мельтешила светская чернь, «гостившая» прошлым вечером у военного губернатора Петра фон дер Палена — главного заводилы успешного переворота.

Обращаясь к Яшвилю, Зубов громогласно поведал о своих ночных впечатлениях: «А дело было жаркое!» В эту минуту на пороге выросла фигура престолонаследника Константина, наводившего лорнет на пеструю околокаминную публику. Помолчав, великий князь как будто про себя, но во всеуслышание произнес: «Я бы их всех повесил!» И удалился в соседнюю комнату. В целом тем не менее общая присяга прошла положенным образом, а затем, сообщает историк Николай Шильдер, митрополит и духовные лица посетили монаршие покои, всеподданнейше приветствуя суверена. Камер-фурьерский журнал от 12 марта лаконично отметил: «Государь император изволил неоднократно проходить парадными комнатами для принятия поздравления от духовенства и всех особ военных и гражданских, собравшихся в гостиной, угловой столовой и мраморных залах. После сего отретировался во внутренние свои апартаменты».

Впрочем, кое-что властелин успел и в практическом смысле. Еще ночью, приехав из замка в дворцовые палаты на Неве, он приказал немедленно вызвать в Зимний отставленного полгода назад по капризу Павла сенатора Трощинского (некогда любимого статс-секретаря Екатерины II). Разбуженный вельможа покинул свой экипаж и предстал пред светлые очи счастливого победителя. Александр бросился ему на шею, воскликнув: «Дмитрий Прокофьевич, будь моим руководителем!» Здесь же решили срочно сочинить и издать высочайший манифест о вступлении Александра Павловича на отеческий престол. Трощинский блестяще и оперативно справился с этим сверхответственным заданием. Бумага поражала стройностью изложения и серьезностью содержания. «Божею милостью Мы, Александр Первый, император и самодержец Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем всем верным подданным Нашим.

Судьбам Вышнего угодно было прекратить жизнь любезного родителя Нашего Государя Императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11-го на 12-е число сего месяца. Мы, восприемля наследственно Императорский Всероссийский Престол, восприемлем купно и обязанность управлять Богом Нам врученный народ по законам и по сердцу в Бозе почивающей августейшей бабки Нашей Государыни Императрицы Екатерины Великия, коея память Нам и всему Отечеству вечно пребудет любезна, да по Ея премудрым намерениям шествуя, достигнем вознести Россию на верх славы и доставить ненарушимое блаженство всем верным подданным Нашим, которых чрез сие призываем запечатлеть верность их к Нам присягою пред лицом Всевидящего Бога, прося Его, да подаст Нам силы к снесению бремени, ныне на Нас лежащего.

Дан в Санкт-Петербурге марта 12-го дня 1801 года. На подлинном подписано собственною Его Императорского Величества рукою тако: «Александр». Печатан в Санкт-Петербурге при Сенате марта 12-го дня 1801 года». Короткая эпоха Павла I внезапно и трагически оборвалась — наступала долгая и во многом загадочная эра Александра I.

«ОН — ЧЕЛОВЕК! ИМ ВЛАСТВУЕТ МГНОВЕНЬЕ…»

Ребенок, появившийся в декабре 1777-го у цесаревича Павла Петровича и его супруги Марии Феодоровны, был их старшим отпрыском и потому изначально почитался очередным — разумеется, после самого Павла — законным восприемником русской короны. Но, вероятно, больше родителей радовалась всемогущая бабушка — Екатерина Алексеевна. Не чаявшая души во внуке, которого она мечтала увидеть воплотителем и продолжателем своих грандиозных миродержавных планов, повелительница даже выбрала ему имя по своему августейшему произволу. Александр! По-гречески «защитник людей». В честь великого князя Александра Невского, разгромившего в 1240-х годах шведов и немцев и нареченного по воле Петра Первого небесным покровителем юной российской столицы, куда из-под Владимира-на-Клязьме были доставлены нетленные мощи славного полководца. Те, что хранятся сейчас в стенах лаврского Троицкого собора.

Одновременно Екатерина надеялась (и эта греза в изрядной мере осуществилась по окончании Наполеоновских войн), что родившийся младенец станет правителем чуть не полумира — наподобие Александра Македонского. В отличие от Петра I, критически оценивавшего тысячемильные походы античного Александра и предпочитавшего ему более благоразумного «домоседа» Юлия Цезаря, Екатерина Алексеевна откровенно восторгалась Искандером Двурогим, как звали в старину неукротимого агрессора. Она не постеснялась даже окрестить одну из своих дачных усадеб (в районе нынешнего Отрадного в Ленинградской области) Пеллой — на манер древнемакедонской столицы, где в семье царя Филиппа и царицы Олимпиады издал первый крик будущий грозный захватчик.

Не скрывая честолюбивых замыслов, Минерва Востока писала своему постоянному эпистолярному собеседнику борону Фридриху Гримму: любимый внук «никогда не простужается, он крепкий, крупный и жизнерадостный», «он прекрасен как ангел». И многозначительно добавляла: «если родители не помешают, мой Александр вырастет выдающейся персоной». А затем приватно откровенничала: «У господина Александра есть лишь один выбор, и от его личных дарований зависит, на какую он ступит стезю — святости (как Александр Невский, провозглашенный Православной церковью святым благоверным князем. — Я. Е.) или героизма (как Александр Македонский, сражавшийся годы напролет за пределами своего скромного отечества. — Я. Е.)».

Скептическое упоминание о родителях крошечного великого князя — Павле Петровиче и Марии Феодоровне — было не случайным и клонилось к самым жестким выводам. Как некогда «свекровь» Елизавета Петровна отняла у Екатерины новорожденного Павла и растила его по «образу и духу своему», так и Екатерина Алексеевна занялась воспитательным тренингом звездного мальчика буквально после перерезания материнской пуповины. Завернутого в пеленки Сашу издали показали опечаленной Марии («жив-здоров!») и унесли в роскошные монаршие покои. Но в противовес хаотичным и зачастую вредным елизаветинским хлопотам с обилием мамок и нянек коронованная фрау ставила на ноги своего русского внука посредством четко продуманных шагов и действий.

По свидетельству исследователя Евгения Пчелова, надежду имперского трона держали прямо-таки в спартанских условиях — разве что не купали в вине для проверки жизнеспособности. Всякая изнеженность и просто поблажки исключались: младенец спал не в люльке, а на окруженной балюстрадой кроватке с кожаным тюфяком, на который набрасывалась белоснежная простыня. Голову он клал на миниатюрную подушку, а поверх царственного тельца лежало тонкое английское одеяло. Для чистоты воздуха в опочивальне горело не более двух свечей. Окна же были постоянно распахнуты: чадо должно было привыкать к шуму и холоду, причем баюкали его под раскаты пушечной пальбы.

Купали Александра в ванне — ежедневно, если, как признавалась Екатерина, не было признаков нездоровья. Сначала воду грели, потом она стала прохладной: ее заливали только накануне омовений. Комнатная температура никогда не превышала 16 градусов — так что младенец, казалось, готовился не к занятию престола, а к грядущим рекордам на Олимпийских играх (которые, однако, тогда еще не успели возобновить). Но как бы то ни было, урок пошел впрок: голубокровный отпрыск вырос здоровым, выносливым, почти не хворавшим. В трескучие морозы он выезжал на войсковые смотры в одном мундире. Палку, пожалуй, перегнули лишь с артиллерийскими залпами: от орудийной канонады цесаревич чуток оглох на левое ухо.

По мере взросления великих князей — Александра и его брата Константина — заботливая бабушка подыскала для них надежного наставника. Таковым стал убежденный швейцарский республиканец и поклонник либеральной демократии Фредерик-Сезар де Лагарп (впоследствии возглавлявший швейцарскую Директорию). Этот педагог, не давший юному престолонаследнику серьезных, глубоких знаний, оказал на него тем не менее огромное эмоционально-нравственное воздействие. «Высокие идеи, — рассуждал позднее выдающийся историк Василий Ключевский, — воспринимались 12-летним политиком и моралистом как политические и моральные сказки, наполнявшие детское воображение детскими образами и волновавшие незрелое сердце очень взрослыми чувствами…

Его учили, как чувствовать и держать себя, но не научили думать и действовать. Не задавали ни научных, ни житейских вопросов, которые он разрешал бы сам, ошибаясь и поправляясь. Ему на все давали готовые ответы — политические и нравственные догматы… Благодаря такому обильному приему политической и моральной идиллии великий князь рано стал мечтать о сельском уединении, не мог без восторга пройти мимо полевого цветка или крестьянской избы, волновался при виде молодой бабы в нарядном платье. Он рано привык скользить по житейским явлениям тем легким взглядом, для которого жизнь есть приятное препровождение времени, а мир есть обширный кабинет для эстетических опытов и упражнений…»

«ДНЕЙ АЛЕКСАНДРОВЫХ ПРЕКРАСНОЕ НАЧАЛО…»

Затейливая воспитательная конструкция была увенчана поспешной женитьбой будущего помазанника Божия. Екатерина посчитала, что внука впору приучить к семейному обычаю, а подростковый возраст (Александру стукнуло 16 лет) тому не помеха. Супруге же — принцессе Баденской Луизе Марии Августе, обретшей в православии звучное имя Елизаветы Алексеевны, — на момент свадьбы осенью 1793-го исполнилось всего четырнадцать. Брачная пара выглядела на диво гармонично и очаровательно. Гаврила Державин, тронутый прелестями белокурой германской красавицы, изрекал:

Ни крылышком Амур не тронет,
Ни луком, ни стрелой.
Психея не бежит, не стонет –
Свились, как лист с травой.
Так будь, чета, век нераздельна,
Согласием дыша:
Та цепь тверда, где сопряженна
С любовию душа.

Почти сразу щедрая бабушка поднесла молодым сказочный презент — как выразились бы сейчас, богатую недвижимость. Зодчий Джакомо Кваренги возвел в Царском Селе двухэтажный — с флигелем и колоннадой — Александровский дворец. Суженые въехали туда в июне 1796 года. Кстати, здесь же спустя 120 лет, в разгар лютой мировой брани, располагалось семейство последнего тронного Романова — Николая II. Ну а Александр Павлович, двоюродный прадед бессчастного Николая Александровича, искренне обожал это пасторальное место на берегу тенистого пруда, где плавали, хлопая подрезанными крыльями, грациозные лебеди.

Правда, законных детей Бог венценосцу не послал: две рожденные Елизаветой дочки — Маша и Лиза — отошли в лучший мир в младенческой поре: старшая — в год и два месяца, младшая — в полтора года. Пришлось удовольствоваться только внебрачной дочерью от своей бессменной метрессы Марии Антоновны Нарышкиной. Но… 17-летняя Софья, к горькому прискорбию отца, скончалась накануне свадьбы с графом Андреем Шуваловым.

…В большую политику Александр I погрузился с марта 1801-го, когда офицеры-семеновцы, дежурившие в караульне Михайловского замка, дружно прокричали ему «ура!». Еще бы: он сулил вернуть золотое время Екатерины Великой! Ликовали и цивильные лица: манифесты и указы тешили душу каждого мыслящего человека. Было восстановлено действие отмененных при Павле екатерининских жалованных грамот дворянству и городам. Однако в узком кругу сподвижников Александр признавался: дворянские привилегии он возрождает скрепя сердце и стиснув зубы. Социально-правовое превосходство первенствующего сословия над прочими подданными (вроде нормы о том, что «телесное наказание да не коснется до благородного») всегда было ему противно и несносно: Александр — убежденный приверженец постепенного уравнивания всех общественных состояний перед единым законом.

Из отставки и ссылок вернулись в обе столицы 12 тысяч уволенных статских и военных чинов. Прекратила свое существование всепроникающая структура с жутковатым политико-сыскным «клеймом» — Тайная канцелярия. Вскоре была образована Комиссия по пересмотру уголовных дел. Окончательно канули в Лету следственные пытки. Священников и дьяконов, наравне с дворянами, освободили от сечения и порки. Либеральствующие власти опять разрешили свободный въезд-выезд через границу, а также ввоз в Россию зарубежных книг и музыкальных нот. Вновь застучали станками частные типографии.

Преобразовательские порывы тронного вольнолюбца нашли неплохое, выражаясь позднейшим языком, кадровое подспорье. Вокруг императора сложился «интимный кружок» (некая калька Избранной рады при юном Иване Грозном). Его члены — граф Виктор Кочубей, граф Павел Строганов, придворный паж Николай Новосильцев и польский князь Адам Чарторыйский (впоследствии вождь противороссийских шляхетских рокошей, своего рода прообраз постсоветских региональных вождей типа Эдуарда Шеварднадзе и Мирчи Снегура).

Эту группу (наипаче Чарторыйского, Строганова и Новосильцева), сходившуюся после чашки обеденного кофе в тихой и уютной «туалетной» комнате Зимнего дворца, высший свет иронически прозвал триумвиратом. Но… собака лает, а караван идет. Пылкие советники, так записал однажды Павел Строганов, помогали венценосцу «в систематической работе над реформою бесформенного здания управления империей». Начали с центральных звеньев, заброшенных при Екатерине в духе привычного ей «федерализма», который укоренился тогда в раздробленной Германии, и не тронутых при Павле I.

«КАК ЦАРЬ ДЛЯ НАС ОТКРЫЛ ЧЕРТОГ ЦАРИЦЫН…»

Взамен собиравшегося от случая к случаю по личному усмотрению Северной Семирамиды Государственного совета в марте 1801-го был учрежден на регулярной основе «Совет непременный» из 12 сановников. Через девять лет, в январе 1810-го, уже под влиянием выдающегося правоведа Михаила Сперанского (не аристократа, а поповского сына!), сей орган вновь стал Госсоветом. Но постоянным, занимавшимся грамотной подготовкой отечественных законов, подносимых на благовоззрение его императорского величества.

Осенью 1802 года умерли остатки петровских коллегий. Вместо них высочайший манифест предписал создать по европейскому лекалу восемь министерств (иностранных дел, внутренних дел, военно-сухопутное, морское, финансов, коммерции, юстиции и народного просвещения). Всем этим хозяйством ведал Комитет министров, который не командовал стройным парадом, а обсуждал задачи, чье решение нуждалось в согласованных общеаппаратных усилиях. Настоящий управленческий капитанский мостик «срубили» веком позже — на гребне Первой русской революции, в октябре 1905-го. Совет министров (коим руководил поначалу граф Сергей Витте) мог уже отдавать приказы и требовать строгого отчета. Ну а при Александре до таких высот еще не добрались.

Изменилась роль Сената: хотя этот орган, весьма любимый Петром I, продолжали именовать Правительствующим, ему вручили главным образом высшие юридические функции, превратившие оное заведение в Верховный суд Российской империи. Лишь его первый департамент нес административную нагрузку. Самодержец не забыл и о социальных обязательствах, данных самому себе. В 1801-м была запрещена раздача в частную — сиречь дворянскую — собственность населенных крестьянами земель.

Тогда же, 12 декабря, в свой день рождения, Александр предоставил возможность всем лично свободным подданным (купцам, городским мещанам и казенным мужикам) приобретать в сельских местностях недвижимое имущество — без крепостных. Помещичьи «холопы» этим правом, очевидно, не пользовались. Тем самым, резюмирует Василий Ключевский, разрушалась традиционная монополия дворянской касты, кому единственно — за благородство и заслуги! — престол разрешал покупать в безраздельное владение земельные участки по всей России.

Сей шаг ощутимо оживил либеральные тенденции в экономической — прежде всего сельскохозяйственной — области. Так, граф Сергей Румянцев, сын екатерининского орла Петра Румянцева-Задунайского, задумав отпустить на свободу 199 крепостных душ (с землей!) и по добровольному с ними соглашению, предложил Зимнему дворцу свой набросок государственного закона о сделках бар с мужиками. Корона утвердила многообещающий проект, и в феврале 1803-го вышел шумно известный царский указ о «вольных хлебопашцах». Отныне помещики могли, по договору с крепостными, освобождать их семьями или даже целыми селениями, но всегда с кормящим наделом.

Эти вышедшие из господской шинели крестьяне, не имея права записываться в какое-либо сословие, составили особый страт «вольных хлебопашцев». Дворяне — в массе своей! — не горели, разумеется, желанием потерять крепкие и к тому же даровые рабочие руки, а поэтому освобождали по преимуществу слабосильных и пожилых рабов. За все четвертьвековое царствование Александра свое самостоятельное хозяйство получили 47 тысяч человек. Из миллионного слоя бесправных холопов!

Говоря о житейской прозе, нельзя не упомянуть материи возвышенные и утонченные. В сентябре 1802-го монарх озаботился проблемами народного образования. Специальная комиссия (потом — правление) составила план по устройству учебных заведений в пределах империи. Они были разделены на приходские, уездные и губернские училища, а также на возросшее число гимназий и университетов. На берегах Невы возобновила занятия Академия наук, а в 1804-м открыл свои двери Педагогический институт. Затем — Казанский и Харьковский университеты. Пришлось подумать о технических «единицах»: первые слушатели поступили в коммерческие классы Московского училища, а равно Одесской и Таганрогской гимназий.

А в 1811-м, на пороге великих огненных браней, свершилось событие, без всяких преувеличений знаменательное. Вдовствующая императрица Мария Феодоровна, тревожась о хороших познаниях своих младших сыновей — Николая и Михаила, — вознамерилась, как сообщает дореволюционный литератор Борис Глинский, отправить их в Лейпцигский университет слушать публичные лекции. Государь Александр Павлович резко воспротивился этакому вояжу и сказал «матери царей русских», что его августейшие братья никогда не будут в «заграничных посылках». Нечего, мол, тронной мелюзге слоняться по Саксонии! Вместо сего «бесчестья» возникла перспективная идея основать Царскосельский лицей. Для него отвели флигель, соединенный крытой галереей с главным корпусом Екатерининского дворца. Но голубокровным братьям не довелось по понятным причинам поднять свой образовательный уровень под сводами учрежденного для них лицея. Его насыщенный курс постигали иные — не столь знатные, но не менее достойные.

«НАШ ЦАРЬ ДРЕМАЛ…»

Все эти державостроительные старания оборвались в 1812 году, когда на Россию обрушилась громада «двунадесяти языков», ведомых полководческим жезлом Наполеона Бонапарта. И страна, невзирая на тяжелейшие потери, на отход русских дивизий, на сдачу и сожжение Москвы, сумела выстоять в беспримерной безжалостной сече. Выстоять, не признав «наглой воли того, пред кем дрожали вы» — европейцы от восточных рубежей Пруссии до кромки Ла-Манша. Выстоять, взяв Париж и отчеканив на Венском мирном конгрессе политическую конструкцию Старого Света, просуществовавшую, с поправками и оговорками, до самой Крымской войны. Той, каковую суждено было вести Александрову брату Николаю I (так и не поучившемуся в легендарном лицее), а завершить племяннику — Александру II Освободителю. Властелину, который, как якобы напророчил бессчастному Павлу Петровичу вещий Авель, сумел по велению свыше избавить русских крестьян от барского гнета, а братушек-болгар — от османского ига.

С Венского конгресса Александр Павлович вернулся усталым и разбитым. Да, он был уже не только император и самодержец Всероссийский. В титуле всесильного хозяина Европы значились важные добавления — царь Польский и великий князь Финляндский. Но — как бы в нагрузку к победам и триумфам — здоровый, крепкий 38-летний мужчина привез домой седые как лунь волосы. Утомленная плоть была не единственным следом долгой и кровопролитной войны. В сердце Александра, говорит видный историк Сергей Платонов, произошел целый переворот.

Равнодушный доселе к религии, венценосец — в благодарность Всевышнему за разгром могущественного Наполеона, сего исчадия ада, — предался молитвам и впал в безудержный мистицизм. Его мучила горькая вина за скрытое участие в убийстве родного отца. Теперь хотелось одного — таинственного слияния с Небесами. Рядом, как всегда в таких случаях, появились кликуши и ханжи. За кордоном, в Европе, — рижская баронесса Юлия фон Крюденер (внучка самого фельдмаршала Бурхарда Миниха), а в родных палестинах — ортодоксальный архимандрит Фотий.

Александр разочаровался в жизни и отрекся от либеральных идеалов своей горячей молодости. Он утратил доверие к людям, замкнулся и даже отошел от управления государством. Таковое возложили на тех избранных, кого суверен еще воспринимал всерьез. Так на олимп поднялся граф Алексей Аракчеев — некогда невзрачный капитан гатчинских рот престолонаследника Павла Петровича. Полуграмотный солдафон, писавший по-русски без заглавных букв и знаков препинания, словно воскресил эпоху Петра III и Павла I. Сетовать было бессмысленно: царь не рассматривал жалоб на временщика, или, перехваченные расторопной рукой, они просто не доходили до подножия трона.

…В сентябре 1825-го бездетный император прибыл в Таганрог. Надлежало подготовить помещения для захворавшей туберкулезом и нуждавшейся в мягком южном климате жены, Елизаветы Алексеевны. Спустя десять дней на Азовское море приехала и недужная государыня. Разместив дражайшую половину в одноэтажном каменном доме с опрятным садом, царь отправился к донским казакам, в Новочеркасск, а оттуда в Крым — обозреть состояние войск и фортеций. В Крыму, по официальной версии, он подхватил простуду и возвратился в Таганрог совершенно больным. Лихорадка осложнилась брюшным тифом, и 19 ноября (1 декабря) Александр скоропостижно скончался, повергнув своих подданных в неизбывную скорбь.

Смерть его немедленно связали с множеством цветистых легенд, повествовавших, будто царь-батюшка не отошел в приюты небесные, а скрылся в Сибири в одном из глухих монастырей. Так родилось предание о чудном, удивительном старце Федоре Кузьмиче.