Вскоре после победы Февральской революции 1917 года в Петрограде вышел первый номер сатирического журнала «Барабан». Одним из его основателей был выдающийся юморист Аркадий Аверченко (1881-1925). Номер открывал едкий и озорной «Некролог о цензуре».

«27-го февраля сего года скончалась девица Цензура, русская верноподданная, незаконнорожденная, происхождения иностранного, не только крещенная, а и сама крестившая всю жизнь русских писателей.

По вскрытии тела Цензуры оказалось, что скончалась она скоропостижно по желанию публики, преимущественно рабочей, причем во внутренностях покойной найдено много проглоченных ею, но совершенно не переваренных авторов, под черепом же ничего не найдено, даже мозгов…»

Что касается до мозгов цензуры, а точнее их отсутствия, то глотнувшие в Феврале полной грудью ветер свободы журналисты на тот момент почти ничего не преувеличивали. Незадолго до революции российская цензура впала в полный маразм и от этого еще более рассвирепела. Так, петроградская цензура перестала пропускать в печать слово «дурак», даже если оно было написано безотносительно к кому-либо.

– Да ведь не указано, кто дурак?! – удивлялись журналисты.

На что цензор невозмутимо отвечал:

– Все равно публика догадается, что это министр внутренних дел Протопопов!

Сам Аркадий Аверченко любил вспоминать, как однажды принес в цензуру рассказ на военную тему. Цензор рассказ пропустил, вычеркнув лишь фразу: «Небо было синее». На недоуменный вопрос Аверченко цензор назидательно ответил, что эта фраза может навести врага на мысль, что действие рассказа происходит на юге, а, значит, может раскрыться тайна расположения русских войск.

Впрочем, среди цензоров попадались и весьма толковые специалисты, вдумчиво расшифровавшие «эзопов язык» пишущей братии, посредством которого та стремилась, в обход цензуры, донести свои мысли до читателя. И чем жестче была в определенные периоды жизни страны цензура, тем изощреннее становились уловки журналистов и литераторов, что, вне сомнения, шло им на пользу. История знает немало примеров, когда цензурные запреты повышали качественный уровень произведений.

Что касается «Некролога о Цензуре», то, как мы все теперь знаем, ее смерть была сильно преувеличена. А ровно через год, в феврале 1918-го, сам журнал «Барабан» был закрыт по цензурным соображениям, и редакция вместе с Аверченко, как перелетная птичья стая, потянулась из замерзшего большевистского Петрограда на юг, видимо, в поисках бесцензурного рая. Нашла ли?!

КОМИССИЯ ПО СОЖЖЕНИЮ

В 1792 году, когда был арестован и посажен в Шлиссельбургскую крепость великий русский просветитель Николай Иванович Новиков (1744-1818), была создана комиссия по разбору его книг и сочинений. В состав комиссии вошел и составитель немецкого лексикона Иван Андреевич Гейм, благодаря рассказу которого мы и знаем о ее «работе».

По его словам, у них там происходило «сущее аутодафе» (публичное сожжение на костре). Чуть книга казалась сомнительною, ее в камин: этим более всех распоряжался от духовной стороны архимандрит. Однажды разбиравший книги сказал:

– Вот эта духовного содержания, как прикажете?

– Кидай ее туда же, – зло вскричал архимандрит, – вместе была, так и она дьявольщины наблошничалась!

ЦЕНЗОР НЕ ОТ МИРА СЕГО

В 1828 году поэт, прозаик и драматург Сергей Николаевич Глинка (1776-1847) все-таки вынужден был поступить в Московский цензурный комитет, из-за тяжелого материального положения. Годом ранее он отверг подобное предложение, заявив, что «в силу такого чугунного устава не может быть цензором». Трудно себе представить человека, который более всего не подходил на эту должность. Сергея Николаевича современники называли «идеалом безрасчетного добряка, честнейшей и благороднейшей души».

Нищие, которым Глинка никогда не отказывал в пособии, если у него хоть копейка была в кармане, разузнав, что он получает деньги за цензорскую работу на почтамте, всегда ожидали его при выходе из газетной экспедиции. Однажды он получил там 50 рублей одной ассигнацией. При выходе нищие окружили его. Глинка пошарив в карманах и, не находя там ничего, кроме только что полученной 50 рублевой бумажки, бросил ее нищим, со словами:

– Ну, больше ничего нет!.. Только разделите между собою честно!

И затем отправился прямо к книгопродавцу Ширяеву занять рубль, чтобы не воротиться домой с пустым карманом.

ЦЕНЗУРА НА БЕГУ

Сергей Николаевич Глинка слыл самым снисходительным и беспристрастным цензором. Как-то историк Михаил Петрович Погодин (1800-1875) написал резкую, но справедливую рецензию на «Историю русского народа» Николая Алексеевича Полевого (1796-1846). Зная близкое знакомство Глинки с Полевым и опасаясь его как цензора, да еще и как человека, не любившего резкой критики, Погодин решил позвать его к себе пообедать, широко угостить по-русски и уже потом, после шампанского, попросить его выслушать рецензию. Но, к величайшему удивлению и огорчению хозяина, Глинка тотчас после обеда взялся за шляпу и начал прощаться. Погодин принялся его упрашивать остаться.

– Нельзя, – отвечал Глинка, ничего не знавший о приготовленной ему засаде, – у Николая Алексеевича Полевого родился сын; он назвал его в честь меня Сергеем и звал меня в крестные отцы.

– Как же это, Сергей Николаевич, а я хотел прочитать вам рецензию, думал, что вы выслушаете на досуге.

– Нельзя. Да что за рецензия?

– На «Историю» Полевого.

Глинка призадумался.

– Ну, – произнес он, наконец, – хоть я еду крестить у него сына, но надобно быть беспристрастным. Рецензии слушать некогда; но я вас знаю и уверен, что тут ничего нет непозволительного. Давайте перо!

Схватил перо, подписал, не читая: «Печатать дозволяется. Цензор Глинка». И быстро направился к двери.

НЕЛЕПЫЙ ЦЕНЗОР

Современники называли Глинку «нелепым цензором» потому, что он подписывал все, не читая. Сергей Николаевич и сам часто откровенно говаривал:

– Дайте мне стопу белой бумаги, я подпишу ее всю по листам, как цензор, а вы пишите на ней что хотите. Да я не верю, чтобы нашелся такой человек, который употребил бы во зло доверенность цензора, когда притом он и сам отвечает за то, что пишет.

Такая манера цензорства Глинки не могла не привести к неприятностям. В 1830 году за пропуск фельетона «Утро в кабинете знатного барина» в газете «Московский телеграф» братьев Полевых он был отстранен от должности и отсидел на гауптвахте «с полным комфортом три недели по недоразумению, вместо трех дней ареста».

НАКАЗАНИЕ «ШКОЛЬНИКА»

Однажды в газете «Северная пчела» была опубликована баллада «Старый барон». Она была написана с использованием так называемого «эзопова языка» и критиковала насильственный захват Польши Россией.

Цензура не поняла тайного смысла баллады и допустила ее в печать. Первым, кто понял и расшифровал ее смысл, был император Николай I, постоянно читавший это издание. Он вызвал шефа жандармов князя Алексея Федоровича Орлова (1786-1861), который, вопреки своей свирепой должности, как и все силачи, слыл добрым и незлобивым человеком. Государь спросил своего главного жандарма, указывая на «Северную пчелу»:

– Читал ты это?

– Когда мне заниматься этими глупостями, – равнодушно бросил князь.

– Ну, так я прочту тебе, слушай. «Старый барон» – это я, невеста – это Польша.

Император прочел всю балладу, смысл ее стал понятен и Орлову. Николай Павлович приказал ему хорошенько проучить того, кто напечатал балладу и того, кто ее сочинил. Сама баллада была без подписи.

Литературным отделом «Пчелы» заведовал Фаддей Венедиктович Булгарин (1789-1859), между прочим, добровольный информатор 3-го отделения, «стучавший» на своих коллег-литераторов ради собственных меркантильных выгод.

Когда Орлов вызвал Булгарина и указал ему на балладу, тот поначалу сделал вид, что не понимает, какие к нему предъявляются претензии. Но когда шеф жандармов балладу прочитал и разъяснил Булгарину, кто в ней и кем является, он, как «лицо польской национальности», понял, какие кары на него могут обрушиться, и страшно перетрусил. Бедный завлитотделом газеты стал оправдываться и несколько раз плачущим голосом повторил:

– Мы школьники!

– Так ты школьник?! – зло переспросил Орлов и, больно схватив Булгарина за ухо, поставил его в угол у печки на колени, а сам сел за стол что-то писать. Продержав таким образом Булгарина в углу более часа, шеф жандармов добродушно промолвил, прежде чем отпустить того восвояси:

– Помни, что школьникам бывает и другое наказание!

Когда Николай I спросил Орлова о тех мерах, которые он предпринял по отношению к виновным в публикации баллады «Старый барон», и князь подробно расписал ему сцену с Булгариным, государь долго смеялся и, наконец, сказал:

– Ты, чудак, не стареешься!

НАГЛЯДНЫЙ ПРИМЕР

Шеф жандармов и начальник 3-го отделения собственной его императорского величества канцелярии Леонтий Васильевич Дубельт (1792-1862) имел также непосредственные дела с цензурой.

Однажды актер Петр Иванович Григорьев написал какую-то большую пьесу, которую цензура запретила. Григорьев обратился к Дубельту, который и потребовал пьесу на рассмотрение.

Через несколько дней автор пришел узнать о судьбе своего произведения и застал шефа жандармов собравшимся ехать из дому. Возвратив пьесу автору, высокий цензор дал совет изменить некоторые сцены, обнадежив, что тогда она будет дозволена к представлению. Между прочим, посоветовал переменить фамилию одного из действующих лиц, потому что под такою фамилиею действительно существует довольно известное лицо. Григорьев стал возражать, что изменить фамилию трудно, так как пьеса в стихах, которых из-за фамилии придется много переделывать.

– Э, полноте! – сказал Дубельт. – Разве нельзя придумать фамилию, которая подходя под ритм и под рифму, в тоже время, никому бы не принадлежала?

Этот разговор происходил между ними, когда они спускались по лестнице.

Автор доказывал, что невозможно придумать русской фамилии, которая не существовала бы в жизни.

– Вздор, вздор! – возразил шеф жандармов. – Хотите, я подберу вам целую сотню?

Дубельт подумал и сказал с торжествующим видом:

– Да вот вам и созвучная вашей, и также рифмуется, и ручаюсь, что в натуре не найдется – «Лестницын».

Довольный своей находкой он произнес эти слова, спустившись к последней ступени, и подошел к выходным дверям, у которых какой-то старик подал ему с поклоном исписанную бумагу.

– Что это? – спросил старика Дубельт, принимая бумагу.

– Всепокорнейшая просьба, ваше высокопревосходительство.

– Звание и фамилия? – снова спросил шеф жандармов, пряча бумагу в карман.

– Отставной унтер-офицер Лестницын, ваше высокопревосходительство, – ответил проситель.

Услыхав фамилию старика, Дубельт рассмеялся и сказал Григорьеву:

– Вы правы! Русскую фамилию сочинить нельзя. Оставьте в пьесе, не переделывая.