Его можно назвать последним могиканином, мамонтом или динозавром авторской песни, отнюдь не несущим на себе печать обреченной на вымирание породы. Он энергичен и бодр, несмотря на весьма солидный (81 год) возраст и роль живого классика. Те же «Атланты…» давно воспринимаются как неофициальный гимн Санкт-Петербурга, многие другие его песни вошли в хрестоматии, а созданные совсем недавно вызывают весьма бурную и живую реакцию.

У Александра Моисеевича Городницкого жизнь весьма насыщенна и интересна. Интервью я брал у него в день, когда он отправлялся на телевидение представлять свой новый фильм о блокаде Ленинграда. Согласовывал после благотворительного концерта «Быть рядом…» в пользу детей, больных раком. Это в Петербурге. А еще есть Москва, где он живет и уже более сорока лет работает в Институте океанологии РАН.

При таком ритме в его поведении не чувствуется никакой спешки и суетливости. Хотя о степени занятости можно судить по содержанию двусторонней визитной карточки. На одной стороне под «шапкой» «Всемирная ассоциация писателей» перечислены его литературные титулы: член союза писателей Москвы и Русского ПЕН-центра, писатель, поэт, автор песен, заслуженный деятель искусств Российской Федерации, лауреат Государственной премии. На другой стороне «под шапкой» «Российская Академия наук» титулы научные: доктор геолого-минералогических наук, профессор, заслуженный деятель наук Российской Федерации, академик РАЕН, главный научный сотрудник Института океанологии им. П. П. Ширшова.

ИСТОРИЯ ОДНОГО РАЗДВОЕНИЯ

Скажите, как уживаются два столь непохожих Городницких? Какой из них вам ближе? Как вообще произошло это раздвоение?

– Если бы я был уверен в юности, что меня будут печатать, я бы, бесспорно, пошел в литературу. Но я рано понял, что перспектив в плане официального признания у меня нет, а значит, неизбежно придется влачить довольно убогое в материальном плане существование. И в 1951 году я поступил на геофизический факультет Ленинградского горного института имени Плеханова, который окончил по специальности «геофизика».

Видимо, правильно сделали, потому что ваша дальнейшая биография производит впечатление биографии вполне удачливого и благополучного человека.

– Проблем было много, в том числе и по научной линии, которая внешне вроде бы складывалась вполне благополучно. В 1957 году я начал работать в Научно-исследовательском институте геологии Арктики. Участвовал в геологических экспедициях сначала рядовым геофизиком, потом начальником отряда, начальником партии. Потом был в океанских экспедициях на паруснике «Крузенштерн». В 1972 году перевелся в Москву, в Институт океанологии имени Ширшова РАН, много лет участвовал в океанских экспедициях, многократно опускался на морское дно в глубоководных аппаратах. Да, все это красиво и романтично, когда читаешь об этом, сидя в кресле. Но на практике такие экспедиции сопряжены с множеством бытовых трудностей и отнюдь не романтичных опасностей.
Мне, в сущности, действительно сопутствовала удача…

С другой стороны, возможно, именнно такая насыщенная жизнь помогла вам не сгореть раньше времени, как, например, Высоцкому.

– Можно что угодно говорить об атмосфере, которая царила в Советском Союзе, но Высоцкий ушел так рано потому, что сел на иглу. И трудно с уверенностью сказать, сумел бы он избежать такой участи в наше время. У каждого своя судьба. И не всегда она зависит от атмосферы в стране. Галичу было в советской атмосфере душно. Он эмигрировал и погиб в благополучном Париже. Погиб то ли в результате несчастного случая, то ли потому, что его убили.

Вы в душной советской атмосфере чувствовали себя комфортно или не очень?

– Конечно не очень. Но я никогда не был диссидентом и никогда не боролся с советской властью. Более того, я работал на эту власть, на военно-промышленный комплекс, на военно-морской флот. И разумеется, абсолютно не стыжусь этого.

Но ведь и гонимы властью вы тоже были?

– Гоним исключительно как бард и литератор. В 1968 году моя фамилия была упомянута в доносе вместе с фамилиями других авторов альманаха «Молодой Ленинград». Там собралась очень почтенная компания – Иосиф Бродский, Сергей Довлатов, Яков Гордин, вся передовая ленинградская литература и, как ясно сегодня, в сущности, все, кто создал что-нибудь заметное в петербургской литературе за последние полвека. И после этого доноса меня восемнадцать лет не печатали, не принимали в Союз писателей.

Тогда, собственно, и произошло мое раздвоение. Появилось два Городницких. Один подозрительный и неблагонадежный автор. А другой – вполне успешный и авторитетный ученый, работающий на оборонку. Конечно, у второго Городницкого тоже имелись недостатки, связанные с тем, что он еврей и не член партии (действительно, уж хоть бы что-нибудь одно, а то сразу и еврей, и беспартийный). Но этот второй Городницкий вел себя абсолютно лояльно, бежать за границу не пытался, а потому и его научная карьера складывалась вполне благополучно.

«НЕРЕКОМЕНДОВАННЫЕ» ПЕСНИ

А как первый Городницкий? Он что, вел себя не лояльно? Боролся с властью?

– Нет, конечно. Но среди бардов не я один, а все вызывали подозрение. Бардовская песня изначально оказалась на подозрении и воспринималась как нечто крамольное, идущее мимо начальства, мимо властных инстанций вроде всяких там худсоветов и горсоветов. Такая песня вызывала отторжение, даже если в ней воспевалась советская действительность, поскольку воспевалась она недоступными для понимания начальства средствами. Возьмем Юрия Визбора – лояльнейший по отношению к власти человек и даже член партии. Новелла Матвеева – абсолютно вне политики! Булат Окуджава с его комиссарами в пыльных шлемах. Да, были, конечно, Галич и Высоцкий, но, скорее всего, они и оказались в положении своеобразных диссидентов именно потому, что их бардовское творчество гробилась властями.

Сама интонация бардовской песни была такова, что вызывала подозрение. Даже Марка Бернеса ругали за эту задушевную интонацию и еще за что-то… В общем, угодив в столь почтенную компанию, я заодно оказался в черных списках и как литератор.

Но как же получилось, что существование одного Городницкого не мешало другому?

Это очень любопытный момент. Дело в том, что дела по этим двум Городницким – ученому и литератору – вели сотрудники двух разных отделов Большого дома. И им запрещалось обмениваться друг с другом информацией. Соответственно, два Городницких не мешали друг другу.

Интересно, как компетентные органы реагировали на конкретные ваши произведения, например на «Жену французского посла»?

– Конкретно на эту песню реагировали очень бурно. Она была написана в 1970 году.

Мне не Тани снятся и не Гали,
Не поля родные, не леса, –
В Сенегале, братцы, в Сенегале
Я такие видел чудеса!
Ох, не слабы, братцы, ох, не слабы
Плеск волны, мерцание весла,
Крокодилы, пальмы, баобабы
И жена французского посла.

Ну а дальше вообще эротика. На самом деле жену французского посла в Сенегале я видел только один раз, во время праздника, в подзорную трубу с вельбота, находясь на расстоянии четырех кабельтовых от африканского берега. Но этого впечатления хватило, чтобы получилось такое стихотворение. Понятно, что после четырех месяцев плавания в чисто мужской компании, увидев красивую женщину, еще и не то напишешь.

Но когда я вернулся в Ленинград, меня вызвали в Большой дом и стали мне инкриминировать связь с женой французского посла на африканской территории.

Я, конечно, отрицал, а они мне заявляли: мы, мол, все мужчины и понимаем, что такое придумать нельзя. Эта песня написана с натуры. И это не песня, а вещественное доказательство. В общем, «Жена французского посла» сыграла свою отрицательную роль в моей жизни, хотя бы потому, что мне закрыли зарубежную визу.

Своеобразная моральная компенсация пришла через много лет. На авторском вечере в Москве на сцену поднялся высокий черный человек с африканским барабаном в руках и на хорошем русском языке сказал: «От имени посла Республики Сенегал имею поручение вручить господину Городницкому этот там-там в знак уважения и признательности за то, что в России впервые за всю ее историю написана песня о Республике Сенегал».

Потом был еще один творческий вечер в Баку, на котором присутствовал французский посол с русской супругой. Он по-русски не понимал и все просил у супруги, чтобы она перевела мою песню. А она отмахивалась: потом-потом. Не знаю, перевела ли она мое опасное стихотворение.

Есть у вас песни, опасные и в другом отношении, например «Губернаторская власть»…

– Да, с этой песней тоже связано немало историй. Изначально я ее написал для Ленинградского молодежного театра, где поставили пьесу о Дмитрии Лизогубе. Был такой народник из очень богатой семьи, который никого не убивал, но очень помогал народовольцам, в том числе и своими деньгами. Его казнили в 1879 году в Одессе, где должность генерал-губернатора занимал знаменитый генерал Эдуард Тотлебен – герой обороны Севастополя и войны с турками за освобождение Болгарии. Мне было интересно понять, почему этот умный, храбрый и достойный человек отправил на виселицу другого достойного человека, какие терзания он испытывал. Так и появилось:

Выделяться не старайся из черни,
Усмиряй свою гордыню и плоть:
Ты живешь среди российских губерний, –
Хуже места не придумал Господь.
Бесполезно возражать государству,
Понапрасну тратить ум свой и дар свой,
Государю и властям благодарствуй, –
Обкорнают тебе крылья, сокол.
Губернаторская власть хуже царской,
Губернаторская власть хуже царской,
Губернаторская власть хуже царской, –
До царя далёко, до Бога высоко.

Не знаю, что во всем этом можно было усмотреть антисоветского, но про песню донесли тогдашнему главе Ленинграда Григорию Романову, и разразился страшный скандал. Главного режиссера выгнали, а театр вскоре прикрыли.

У бюрократов какая-то своя логика, и они могут увидеть в произведении то, что в нем и не подразумевалось. Ну, в самом деле: много нашлось бы людей, которые провели бы параллели между Тотлебеном и Романовым?

Недавно, кстати, на доме, где жил Романов, открыли мемориальную доску, в связи с чем я написал оду, в которой помянул не только его, но и других ленинградских руководителей – Жданова и Толстикова, которые гробили людей, чьи имена вписаны в историю нашей культуры, – Ахматову, Зощенко, Товстоногова, академика Лихачева.

И начинается эта ода словами «Все вспять возвращается заново». Песня «Губернаторская власть», кстати, и сейчас относится к числу «не рекомендованных» к исполнению.

А какие еще не рекомендованы к исполнению и, как вы думаете, почему?

– Про чеченскую войну, про подводную лодку «Курск». А насчет «почему» – послушайте их, и вы все поймете.

Много лет назад мой друг Александр Хочинский попросил меня написать песню для фильма про ленинградское наводнение. Я написал. Ее, разумеется, запретили, а в отзыве написали, что она «вызывает неконтролируемые ассоциации». То же самое и с песнями про «Курск», про Чечню и многими другими. Они тоже вызывают никем не контролируемые ассоциации.

Хотя я, кстати, по своим убеждениям скорее великорусский патриот-державник. То есть вроде должен вписываться в официальную идеологию. Но почему-то опять не вписываюсь.

Возвращаясь к Григорию Романову, к тем, кого можно назвать советскими губернаторами, нельзя ведь отрицать, что они сделали для города много полезного…

– И еще больше плохого. Петербургу – Петрограду – Ленинграду, начиная с Гришки Зиновьева, катастрофически не везло с властью. С уровнем интеллекта, с честностью у этой власти было не все в порядке.

Вы полагаете, власть может не испортить человека?

– Честных людей власть отторгает, причем у нас в России с какой-то особенной силой. Они в такую систему не вписывались, их объявляли сумасшедшими. Конечно, немногим лучше ситуация с властью была и в старой России. Как-то Павел I приказал провести ревизию в Тверской губернии и выяснить, кто ворует. Ему сообщили, что воруют все, и тогда он написал резолюцию: «Уволить всю Тверскую губернию». Но всю чиновничью Россию не «уволишь». «Уволили» на тот свет самого Павла.

Вы прожили в Ленинграде самый тяжелый период блокады – с сентября 1941 по апрель 1942 года. И тема блокады является сквозной для вашего творчества. Что помогло вам выжить?

– Не знаю. Возможно, то, что моя мать забирала наши пайки, методично делила их на кусочки и выдавала нам микроскопическими порциями. Жизнь в блокадном городе очень часто могла зависеть от таких вроде бы второстепенных вещей, от способности приспособиться к этим нечеловеческим условиям. И от случайностей.

Много происходило страшного и даже абсурдного. Для меня, например, блокада и началась с абсурда. Моя мать была учительницей, и в июле 1941 года нас с детским эшелоном эвакуировали из Ленинграда в Старую Руссу, прямо навстречу наступающим фашистам. Объяснялось это тем, что план эвакуации составили еще до войны, исходя из того, что главным противником будет не Германия, а Финляндия. Потом эшелон развернули, и мы вернулись обратно в Питер буквально перед тем, как блокадное кольцо замкнулось.

Вспоминать о блокаде всегда больно и зачастую страшно. Но и забыть нельзя, невозможно. Лучше, наверное, скажу стихами:

Ветер злей и небо ниже
На границе двух эпох.
Вся и доблесть в том, что выжил,
Что от голода не сдох.
Что не лег с другими рядом
В штабеля замерзших тел,
Что осколок от снаряда
Мимо уха просвистел.
Мой военный опыт жалок,
В зиму сумрачную ту
Не гасил я зажигалок,
Не стоял я на посту.

Художественные фильмы о блокаде кажутся вам убедительными?

– Пожалуй, нет. Хотя в фильме «Балтийское небо», там, где показана жизнь блокадного Ленинграда, атмосфера схвачена верно. Еще запомнился фильм «Жила-была девочка». Возможно, потому, что это был первый фильм про блокаду. Я видел его в 1945 году в эвакуации.

Впрочем, первым фильмом про оборону Ленинграда были «Два бойца», но там сама блокада не показывалась. Запомнилась эта кинокартина, конечно же, из-за Бернеса, которого я и считаю настоящим отцом-основателем авторской песни. Тексты песен он, конечно, не писал, но авторской, индивидуальной была именно задушевная информация, с которой они исполнялись.

Присутствует ли эта задушевность в современных авторских песнях?

– Я не думаю, что авторская песня жива. «Русский криминальный шансон» – это скорее нечто онкологическое. А те, кто сегодня считается наиболее успешным представителем авторской песни, – Александр Розенбаум, Олег Митяев, при всем к ним уважении, скорее проходят по категории эстрады.

Высоцкий, Визбор все-таки не были певцами – они были поэтами, писали стихи, которые ложатся на музыку. Главным в их творчестве была именно сильная литературная основа. Последние тридцать пять лет я являюсь председателем жюри Фестиваля авторской песни имени Валерия Грушина, который проходит на берегах Волги, под Тольятти.

Туда съезжаются десятки тысяч людей, хотя ничего особо выдающегося в последнее время на фестивале не звучало. Но люди приезжают, следовательно, потребность в подобном искусстве существует.

Авторская песня – это удивительный феномен, это как свет умершей звезды. И кто знает, может быть, звезда еще вспыхнет.