150 лет назад, 13 декабря 1873 года, в «прогрессивной» московской купеческой семье на свет появился Валерий Яковлевич Брюсов. В 1890-х годах он стал живым символом декадентов и поэзии символистов. Именно Брюсов был фактическим руководителем символистского издательства «Скорпион» и знаменитого журнала «Весы».

Посмотрим, как относились литераторы-современники к тому, кого сами почтительно-иронично называли «фараоном» и «сатиром».

Прозвище фараон объясняется тем, что поэзию Брюсова характеризовали историко-мифологическая направленность, приверженность философским медитациями, экзотическим, эротическим и даже урбанистическим темам, эстетизация безобразного в сочетании с картинами природы.

Иван Бунин справедливо подметил: «А «декаденты» бредили альбатросами, Явой, Шотландией, гордо скандировали: Мы – путники ночи беззвездной, Искатели смутного рая!»

Валерий Брюсов вошел в историю русской культуры еще и как литературный критик, драматург, журналист. В то же время его творчество вызывало самые противоречивые отклики – от восхищения, переходящего в обожествление, до полного отрицания таланта. Стихотворение «Юному поэту» («Юноша бледный со взором горящим, Ныне даю я тебе три завета…») воспринималось как божественная заповедь. Даже в символистских кругах у него были серьезные противники.

Первым врагом был поэт Сергей Соколов-Кречетов, создатель конкурирующего символистского издательства «Гриф». В нем издатель уговорил печататься лучшего символистского поэта Александра Блока, а потом и опубликовать знаменитую «Незнакомку». Штуки типа «укусил ли «Скорпион» (Брюсов) «Грифа» или, наоборот, «Гриф» (Соколов-Кречетов) заклевал «Скорпиона» стали каждодневными. К тому же Валерий Брюсов увел у «Грифа» его жену поэтессу Нину Петровскую и посвятил ей («Рената») и Андрею Белому свой первый роман «Огненный ангел» (переделанный Сергеем Прокофьевым в оперу).

После Октябрьской революции Валерий Брюсов стал сотрудничать с большевиками, работал на различных должностях в Народном комиссариате просвещения. Руководство коммунистической партии очень ценило поддержку знаменитого поэта, но не только белые интеллектуалы, но и представители оппозиционной интеллигенции стали обличать поэта («И ты, Брут, продался большевикам»).

Валерий Брюсов умер в Москве 9 октября 1924 года.

Писатель Борис Константинович Зайцев (1881–1972). «Гоголь на Пречистенском» (Возрождение. Париж, 1931)

«Мало знал я писателей, кого так не любили бы, как Брюсова. Нелюбовь окружала его стеной; любить его действительно было не за что. Горестная фигура волевого, выдающегося литератора, но больше «делателя», устроителя и кандидата в вожди. Его боялись, низкопоклонствовали и ненавидели. Льстецы сравнивали с Данте. Сам он мечтал, чтобы в истории всемирной литературы было о нем хоть две строки. Казаться магом, выступать в черном сюртуке со скрещенными на груди руками «под Люцифера» доставляло ему большое удовольствие. Родом из купцов, ненавидевший «русское», смесь таланта с безвкусием, железной усидчивости с грубым разгулом... Тяжкий, нерадостный человек».

Поэт и переводчик Вадим Габриэлевич Шершеневич (1893–1942). «Великолепный очевидец» (М., 1936)

«Мне было лет четырнадцать. Я шел по Воздвиженке. Среди прохожих, среди ленивых извозчиков, среди падающего снега и похрустывавшего от мороза воздуха передо мной мелькнуло какое-то ненастоящее лицо. Шел человек среднего роста, в бобровой шапке, с поднятым воротником. Лицо сплошь асимметричное, как будто только что спрыгнувшее с картины кубиста. Замороженные усы. Рысьи глаза. Тросточка в руках.

Я узнал его, но не поверил. Не может быть, чтоб вот так, просто, по той же Воздвиженке, на которой я жил и по которой я сейчас шел, около Офицерского общества проходил и «он». Я остановился, потом не выдержал, повернул обратно, догнал и еще раз посмотрел в лицо.

Толкнул каких-то двух женщин. Одна из них тоже посмотрела на прошедшего человека с монгольским кубистическим лицом и сказала: «Валерий Брюсов!»

«Одно время Брюсов коллекционировал опечатки. Из веселых опечаток он показывал мне всегда одну из книг, которая была посвящена:

«Моему учителю Валерию Брюсову».

В последнюю минуту наборщик рассыпал набор, наскоро собрал выпавшие буквы, и первые экземпляры вышли со строкой:

«Моему учителю Балерию Врюсову».

Враги, конечно, не преминули использовать этот невольный каламбур наборщика».

Переводчик, вторая жена К. Д. Бальмонта Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт. «Воспоминания» (1867–1950) (М., 1997)

Первым и самым большим другом Бальмонта был Брюсов, самым «желанным мне человеком в России», как писал Бальмонт Брюсову из-за границы в 1897 году.

«И сам Брюсов выдвинулся в литературе и журналистике не только как поэт, но и как боец и победоносно вел борьбу со старой отстающей литературой и ее устарелыми формами. В это время он стал ответственным редактором («Диктатором», – прибавляли его враги) журнала «Весы» и издательства «Скорпион» С. А. Поляков. Затем сделался директором Общества свободной эстетики в Литературно-художественном кружке».

Поэт и литературный критик Владимир Алексеевич Пяст (Пестовский) (1886–1940). «Встречи» (М., 1929)

«Валерия Брюсова, сколько помнится, в первый раз я встретил у Федора Сологуба. Помню, как он зажал за ужином в одну руку нож, в другую – вилку, протянул их ко мне одинаковыми концами черенков и предложил вытянуть один. Кажется, в зависимости от того, нож попадется или вилка, находился выбор рассказа, который должен был прочитать в этот вечер хозяин дома. И жребий, помнится, указал на «Чудо отрока Лина».

Писатель-сатирик Дон-Аминадо Аминодав Пейсахович (Аминад Петрович) Шполянский (1888–1957). «Поезд на третьем пути» (Нью-Йорк, 1954)

«Из недр этой директории и вышел Первый Консул, Валерий Брюсов.

Оказалось, что у Первого Консула есть не только имя, но и отчество и что именуют его, как и всех смертных, то есть по имени-отчеству, то есть Валерий Яковлевич.

Для непосвященного уха звучало это каким-то оскорбительным упрощением, снижением.

Низведение с высот Парнаса на обыкновенный, дубовый, просто натертый полотерами паркет.

А как же сияние, ореол, аура, золотой лавровый венок вокруг мраморного чела?

И разве не ему, Валерию Брюсову, посвящены эти чеканные строки Вячеслава Иванова, который, хотя тоже оказался Вячеславом Ивановичем, но, по крайней мере, пребывание имел в Башне из Слоновой кости, где, окруженный толпою раскаявшихся весталок, так и начертал в своем знаменитом послании:

Мы два грозой зажженных ствола,
Два пламени полунощного бора.
Мы два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела!

А на поверку оказывается, что Брюсовы хотя и ведут свой род от Брюса и Фаренгейта, но на самом-то деле старые москвичи, домовладельцы и купцы второй гильдии.

Вот тебе и двужалая стрела.

Одной убогой справкой больше, одной иллюзией меньше.

Пришлось помириться на том, что, по определению Бальмонта, у Брюсова все-таки не обыкновенное, а настоящее лицо нераскаявшегося каторжника, надменно и в бледности своей обрамленное жесткой, черной, слегка тронутой проседью, бородой; зато высокий лоб и красные, неестественно красные губы... вампира…

Вампир... в этом все же была какая-то уступка романтическому максимализму, который во что бы то ни стало требован творимой легенды, а не прозаической биографии».

«Но Брюсов, помилуйте! – Цевницы, гробницы, наложницы, наяды и сирены, козлоногие фавны, кентавры, отравительницы колодцев, суккубы, в каждой строке грехопадение, в каждом четверостишии свальный грех, – и все пифии, пифии, пифии...

А ведь какой успех, какое поклонение, какие толпы учеников, перипатетиков, обожателей, подражателей и молодых эротоманов, не говоря уже о вечных спутницах, об этих самых «молодых девушках, не лишенных дарования», писавших письма бисерным почерком и на четырех страницах, просивших принять, выслушать, посоветовать и, если можно, позволить принести тетрадку стихов о любви и самоубийстве… <…>

И только умнейший, прозорливый и обладавший редким слухом Ю. И. Айхенвальд правды не убоялся и так во всеуслышание и заявил:

– Не талант, а преодоление бездарности!

Формула относилась и к властителю дум, и к усердствовавшим ученикам».

Анатолий Борисович Мариенгоф (1897–1962). «Роман без вранья». М., 1953–1956

Есенина упросили спеть его литературные частушки:

Ходит Брюсов по Тверской
Не мышой, а крысиной.
Дядя, дядя, я большой.
Скоро буду с лысиной.

Актриса Лидия Дмитриевна Рындина (в браке – Соколова) (1883–1964). «Ушедшее» (Мосты. Мюнхен, 1961, № 8)

«Благодаря Грифу я попала в литературную среду символистов, «декадентов», как тогда их называли. Течение это было ново в то время, модно и молодо. Было в нем, рядом с серьезным, талантливым и глубоким, много и озорства. Главным образом для того, чтобы поразить толпу. Мог же большой эрудит, строгий к себе и другим поэт Валерий Брюсов держать пари: что он напишет стихотворение, которое будут знать все, даже те, кто других его стихов никогда не читал. И он поместил на отдельной странице в своей книге глупую строку: «О! Закрой свои бледные ноги!» Пари он выиграл: эту строку многие тогда с возмущением повторяли. Еще и сейчас слышишь ее иной раз от людей, не знающих других произведений Валерия Брюсова.

Как только я приехала, Гриф познакомил меня со своей женой Ниной Ивановной. Она писала под псевдонимом Нина Петровская. Она действительно была очень интересным человеком. Со взлетами и падениями, отражавшими жизнь и литературу того времени…

Когда я приехала в Москву, за Ниной Петровской уже ухаживал влюбленный в нее Валерий Брюсов. Тогда он писал свой роман «Огненный ангел», в котором она выведена под именем Ренаты. Брюсов окончил свой роман – и Андрей Белый ушел из жизни Нины: она увлеклась Валерием Брюсовым…

Роман Брюсова с Ниной носил тоже тяжелый характер, кто тому виной, я не могу судить. Мне кажется, что виной была вся эпоха, когда часто хотели превращать жизнь в роман, – а Брюсов из этого хотел еще извлекать материал для своего творчества.

Эти годы как раз были временем расцвета русского модернизма. В Москве его представляли два издательства: «Скорпион» с его журналом «Весы», где издателем был Поляков, а полновластным редактором Валерий Брюсов, и издательство «Гриф», в котором и издателем, и редактором был Сергей Алексеевич Соколов – поэт Сергей Кречетов. Эти два издательства были, как писал Брюсов в шуточном стихотворении, «Два врага в едином стане»…

Многие тогда говорили, что Валерий Брюсов сатанист. Насколько знаю, это не так, но тяготение к этому у него было. Он был большой эрудит по оккультным вопросам и занимался какими-то вызываниями с литератором Миропольским...

Роман Нины Петровской с Брюсовым становился с каждым днем трагичнее. На сцене появился алкоголь, морфий. Нина грозила самоубийством, просила ей достать револьвер. И как ни странно, Брюсов ей его подарил. Но она не застрелилась, а, поспорив о чем-то с Брюсовым, в передней Литературного кружка, выхватила револьвер из муфты, направила его на Брюсова и нажала курок. В спешке она не отодвинула предохранитель, и выстрела не последовало. Стоявший с ней рядом Гриф выхватил из ее рук револьвер и спрятал в карман. К счастью, посторонних в передней не было. Потом этот маленький револьвер был долго у меня».

Публицист, писательница Мариэтта Сергеевна Шагинян (1888–1982). «Человек и время» (М., 1980)

«…Владя (Ходасевич. – П. Б.) ходил к ним довольно часто, называл нас, по немецкому романтику Гофману, «гофмановские сестры», рассказывал про свою великолепную свадьбу с Мариной (Рындиной. – П. Б.), где посаженным отцом был сам Брюсов, а шафером «примазался» издатель «Грифа» Соколов-Кречетов, и он, Ходасевич, тут же на свадьбе сложил на него эпиграмму:

Венчал Валерий Владислава, –
И «Грифу» слава дорога,
Но Владиславу – только слава,
А «Грифу» – слава да рога.

Намек на Нину Петровскую, жену «Грифа» и «спутницу» Брюсова…

Брюсов как никто другой подходил под титул «мэтра». Мастер, мэтр – недосягаемый в поэзии, в прозе, в критических оценках. Недоступный. Окруженный легендами. Тот, из-за кого молоденькая талантливая поэтесса, полная жизни, словно в книге, застрелилась. Тот, кто сказал, что все в этой жизни – лишь средство для «певучих стихов». И в том, как он выглядел, некрасивый и чопорный, жесткий и требовательный, было свое обаяние для молодежи. Характерный штрих в его биографии – это, по-моему, история с Врубелем. Ее сейчас рассказывают по-всякому, и я расскажу только то, что слышала сама: к умирающему, душевнобольному Врубелю Брюсов пришел в больницу и убедил его написать с него портрет. Он позировал перед больным. И Врубель написал гениальный портрет».

Публицист и писатель Илья Григорьевич Эренбург (1891–1967).

«Его сравнивали с Верленом: алкоголь, музыка, детскость. Но Бальмонт, в отличие от «бедного Лелиана», был человеком высокообразованным; он прочитал множество книг. Он переводил поэзию различных эпох, различных стран: Шелли и Кальдерона, Руставели и Уитмена, Леопарди и Словацкого, Блейка и Гейне, Эдгара По и Уайльда. Старые песни Египта и стихи Поля Фора в переводе Бальмонта звучали одинаково. Как в любовных стихах он восхищался не женщинами, которым посвящал стихи, а своим чувством, так, переводя других поэтов, он упивался тембром своего голоса…

Можно подумать, что Брюсов был эстетом, формалистом, вечным декадентом, решившим противопоставить свой мир действительности. Это неверно; вскоре после Октябрьской революции, когда и его сверстники, и поэты более молодого поколения (в том числе я) недоумевали, метались, многое оплакивали, многим возмущались, Брюсов уже работал в первых советских учреждениях. Если он говорил со мной о Тезее, то потому, что верил в живучесть поэзии и уважал свою собственную работу. Всю жизнь он жил книгами – чужими и своими. В молодости он как-то признался, что у него «глупая чувствительность к романам, когда ее вовсе нет к событиям жизни».

«Он был великолепным организатором. Отец его торговал пробкой, и я убежден, что, если бы гимназист Брюсов не напал на стихи Верлена и Малларме, у нас выросли бы леса пробкового дуба, как в Эстремадуре. Работоспособность в нем сочеталась с честолюбием. Когда ему было двадцать лет, он записал в дневнике: «Талант, даже гений честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. Надо выбрать иное... Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу ее: это – декадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно ли, но оно идет вперед, развивается, и будущее будет принадлежать ему, особенно когда оно найдет достойного вождя. А этим вождем буду Я! Да, Я!»

Он организовывал издательства, создавал журналы, писал труды о стиховедении, переводил латинских авторов, спорил с признанными авторитетами, наставлял молодых; боялся одного – отстать от своего времени…

Несправедливо некоторые обвиняли Брюсова в отсутствии вкуса: эта черта присуща всем символистам – очевидно, такой у них был вкус. Разве не удивительно, что почти все они восхищались поэзами Игоря Северянина, которые нам кажутся образцом пошлости? Брюсов мог незадолго до смерти писать:

Я – междумирок. Равен первым,
Я на собранье знати – пэр.
И каждым вздохом, каждым нервом
Я вторю высшим духам сфер.

«К принятию революции Брюсова привел разум: он увидел завтрашний день. Ему было уже под пятьдесят. Он работал над сохранением библиотек, над распространением поэзии, делал много доброго и важного. Есть довольно уродливое немецкое слово «культуртрегер»; по смыслу оно вполне подходит к деятельности Брюсова и до революции, и после. Я предпочту более старомодное определение: Брюсов был просветителем.

Он не писал о том, как делать стихи, никогда не приравнивал труд поэта к производству, но смешно уверять, что он был наивным песенником. Да и были ли когда-нибудь такие? <…> Есенин не раз себя называл «хулиганом»; но в одном он был почтителен: ценил мастерство. На что уж чужд ему был Брюсов, но, узнав о смерти Валерия Яковлевича, Есенин написал: «Эта весть больна и тяжела, особенно для поэтов. Все мы учились у него. Все знаем, какую роль он играл в развитии русского стиха...»

Писатель Иван Алексеевич Бунин (1870–1953). «Окаянные дни» (Возрождение. Париж, 1925)

«7 января 1918 года

О Брюсове: все левеет, «почти уже форменный большевик». Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя. В 1905-м появился с «Кинжалом» в «Борьбе» Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик…

2 марта

Новая литературная низость, ниже которой падать, кажется, уже некуда: открылась в гнуснейшем кабаке какая-то «Музыкальная табакерка» – сидят спекулянты, шулера, публичные девки и лопают пирожки по сто целковых штука, пьют ханжу из чайников, а поэты и беллетристы (Алешка Толстой, Брюсов и так далее) читают им свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные. Брюсов, говорят, читал «Гавриилиаду», произнося все, что заменено многоточиями, полностью. Алешка осмелился предложить читать и мне, – большой гонорар, говорит, дадим».

Поэт Николай Сергеевич Ашукин (1890–1972). «Заметки о виденном и слышанном, 1914–1933 (Дневники)»

«26 сентября 1919 г.

Уже давно слышал о болезни В. Я. Брюсова (флегмона). Он лежал почти без памяти. По всему телу нарывы: разрезали их 14 раз. Балтрушайтис сказал мне, что нарывы от уколов шприцем, Брюсов – морфинист.

На днях был в Театральном отделе Наркомпроса, где познакомился с Сергеем Александровичем Поляковым. Говорил с ним о Брюсове.

– Я не удивился, – сказал Поляков, – когда узнал, что Брюсов вступил в партию. В творчестве его, несмотря на давние мечты о славянском флаге над Царьградом, всегда было философское тяготение к какому-то своему, своеобразному «большевизму», помните:

И будет весело дробить останки статуй
И складывать костры из бесконечных книг?..

В. Я. Брюсов. «На себя» [Автопародия]. 1900-е годы (Вечерняя Москва. 1934. 4 окт.)

Я – фараон. Я жил на свете.
В Египте занимал я трон.
Тому уж двадцать пять столетий,
Как умер я. Я – фараон.