Многие помнят этот артефакт советского прошлого — трепетно хранимые общие тетради в коленкоровой обложке, куда как можно красивее записывались тексты полюбившихся песен. Аналогичные раритеты были характерны и для дореволюционного времени. 

В советскую эпоху данное явление было распространено, главным образом, среди старшеклассниц и юношей с рано пробудившейся чувственностью. При этом мало кто из них симпатизировал отечественной эстраде и уж тем более музыкальному официозу. В самом деле, трудно представить девушку, которая добровольно пожелала бы запечатлеть на бумаге текст «Марша энтузиастов» или «Гимна коммунистической молодежи». Но и народные русские песни тоже, увы, не значились в числе полюбившихся. Намного большей популярностью пользовалась лирика любовная, часто — дворовая, не без тюремно-лагерного налета, а также песни, что ежегодно приезжали из пионерских лагерей, но все с тем же блатным оттенком. Некоторые сорвиголовы бросали обществу вызов и записывали в тетрадку только тексты, скажем, Битлов, причем на чистом британском наречии, пусть и русскими буквами: «Тхе Беатлес». А кто-то, пустившись во все тяжкие, в один прекрасный день отпарывал у пиджака воротник, вырезал из доски угрожающе рогатую «гитару», отращивал волосы и с этого момента писал уже действительно по-английски, но чаще всего с удручающим количеством грамматических ошибок. Чего только не было… Всякое случалось.

Эти тетради второй половины ХХ столетия были полноправным явлением отечественной культуры, далекими отголосками традиции, начало которой положили дворянские альбомы, где наши предки быстрой рукой набрасывали смелые эпиграммы и душещипательные мадригалы. Важно и то, что стихи в альбомы полагалось писать непременно собственного сочинения. Патриархальная традиция личных альбомов сохранялась, покуда существовало сословие, ее породившее, и, между прочим, вполне благополучно дожила до начала прошлого века, когда любое поздравление или сообщение можно уже было сделать по телефону.

Один такой альбом, примерно столетней давности, сейчас перед нами. Попробуем прочесть кое-что оттуда, сохранив при этом некоторые особенности старого правописания.

На память Марусе!
Пройдут года, и в час веселья
Случайно ты альбом возмешь.
Быть может, стих мой от безделья
Ты с удовольствием прочтешь.
Кузина Надя, 10. VI. 1909.

Мы не специально подобрали этот, едва ли не самый простенький стишок, чтобы им открыть настоящий очерк — просто именно с него начинаются записи. В стихотворении Кузиной Нади (или кузины Нади?) все просто и наивно — и рифма, и содержание. Вот только почерк у Нади на загляденье: ровный, сильный, словно печатаный.

И не следует сетовать на поэтическую неискушенность писавшей. Разве следующее признание не выглядит еще более наивным и откровенным? «Милая Марусенька, не вспомню сейчас никакого хорошенькаго стихотворения, чтобы написать тебе в альбом, но и эти несколько строк напомнят, думаю, тебе иногда о любящей тебя Кате. 1-го июля 1909 г. Житомир».

Данная запись может несколько смутить. Что значит: «не вспомню никакого стихотворения»? Любезная Катя! Вы — дитя прежней культуры и заведомо лучше нас знаете, что в альбом положено сочинять самой, а не вспоминать чужое, пусть даже и «хорошенькое»? Ведь почти все стихи и прозаические тексты в этом альбоме, за двумя, не более, исключениями, действительно авторские и даже, может статься, исполнены экспромтом, о чем свидетельствуют зачеркивания, правки, а также — верный признак любительства — некоторые нелады с размером.

Однако раньше того — три косые строчки в углу страницы: «Милыя лица всегда уплывают, с нами остаются только немилыя». Пессимистический вывод, ничего не скажешь. Впрочем, нечто похожее мы неожиданно можем встретить и в других произведениях той поры, причем совершенно не связанных с нашим альбомом. Марина Цветаева вопрошала: «Где лебеди? — А лебеди ушли. А вороны? — А вороны остались». Примечательное совпадение мыслей. История знает счастливцев, чья жизнь проходит в окружении милых лиц. Но без труда отыщутся — и их огромное число! — и такие горемыки, кому, по выражению классика, одними только «свиными рылами, вместо лиц» суждено довеку любоваться. И если «немилыя лица» действительно обладают неприятным свойством навязчивости, назойливости, то нужно изыскивать в себе силы избавляться от их присутствия и неприятное общение пресекать.

К месту подоспело стихотворение, запечатленное на следующей странице. Оно именно про «силы». Данное произведение убедительно свидетельствует в пользу того, что «светлое будущее» не с небес упало, оно имело своих предтеч и горячих чаятелей:

Не склоняй головы пред судьбою,
Ей в глаза без пощады ты смейся,
Смело с жизнью вступай в крепкий бой.
Только веруй в жизнь, люби ее и надейся.
Силой воли добудешь всего —
И судьба пред тобой преклонится.
Знай, что счастья лишь нет у того,
Кто его не умеет добиться!..
Помни, Маруся, эти слова и особу, писавшую их в
г. Житомире 1909 г. 30 июня.

До чего жизнеутверждающие, бодрые, боевитые строфы! Если бы не датировка этого стихотворения, то беспощадный дух мускулистой морали налицо: люби жизнь, но, придет нужда, с нею же, любимой, не церемонься, вступай в крепкий бой, смейся в глаза судьбе, силой воли гни, ломай, клони ее под себя, счастья не жди, а добивайся его!

Очаровательные вирши! Многим понравятся… Позвольте, да правилен ли здесь год? Не по ошибке ли в нем «ноль» вместо заслуженной «тройки»? Как много в этих стихах созвучного с мировоззрением годов именно девятьсот тридцатых! Нельзя не признать, что «особа, писавшая их в г. Житомире» лет двадцать спустя имела б неплохие шансы выдвинуться на ниве социалистического реализма. Нам не дано убедиться, запомнила ли, согласно рекомендации, эти слова сама Маруся, но заметим, что не только прекрасными дамами, желтыми кофтами да ананасами в шампанском декорировалась поэзия предреволюционных лет. Впрочем, не станем судить строго. Они, милые наши предшественники, искреннее желали и ждали лучшего и, как во все времена, мечтали о счастье, хотя и не слишком верили в его реальность:

Счастье — марево пустыни,
Счастье — лживый, мертвый звук,
Счастье — сон больной рабыни,
Колыбель тревог и мук.
Счастье — шелест мимолетный,
Дуновенье ветерка.
Счастье — огонек болотный,
Шум глухого тростника.
Счастье — папортник цветущий
Темной ночью, в час глухой.
Счастье — призрак всемогущий,
Обманувший род людской.
13/3 1918 г.

Это симпатичное стихотворение вышло из-под руки уже другого — это видно по почерку — безымянного автора. Здесь лишь слово «папортник», с преднамеренно опущенной второй «о», царапает взгляд. Правда, можно вновь вспомнить неувядающую Марину и ее «в некот’ром роде». Но, в отличие от Цветаевой, нашему автору совсем не требовалось укорачивать слово. Эта выброшенная им «о» — безударная, почти непроговариваемая. Она не является фонетической доминантой, отчего в правильном варианте написания — «папоротник» — размер не нарушается и строка выглядит ровной и гармоничной, особенно при чтении вслух. Последнее обстоятельство проверено было практикой, поскольку именно это стихотворение, единственное из ныне публикуемых, читалось прилюдно, при большом стечении слушателей, на Вологодчине в 220-ю годовщину поэта Константина Батюшкова подле Батюшковского Камня. Гигантский валун был установлен на подступах к бывшей усадьбе Хантаново, где Константин Николаевич многие годы жил и творил, в качестве памятного знака. У памятника поэту полагается читать стихи? Вот и прочитали это, безымянного автора, о счастье, коего так недоставало Батюшкову в его горькой жизни.

А как нам покажется следующее?

Отчего на душе так темно,
Когда солнце так ярко горит
И из сада склонившись в окно
Ко мне вешняя зелень глядит?
Говорят, что весной соловей
О любви и о счастье поет,
Потому звонкой песней своей
Он покоя душе не дает.
Отчего, когда слышу я смех,
Мне невольно в нем кажется ложь?..

В этих строках есть одна примечательная деталь, причем она не имеет отношения ни к содержанию, ни к художественным достоинствам произведения. Стихотворение «Отчего на душе…» написано хоть и с оглядкой на дореволюционную грамматику, однако без твердых знаков («еръ») в словах, оканчивающихся согласными: не «такъ», а «так», не «глядитъ», а «глядит». Может, эта запись была сделана уже после реформы 1918 года? Дата отсутствует…

Как бы то ни было, отметим следующее. Старый русский алфавит к настоящему времени остался в употреблении лишь в военно-морском флоте, а прежнее правописание можно встретить в церковной литературе и в отдельных периодических изданиях, как, например, «Русскiй Паломникъ», выходящих в США, России и еще некоторых странах. Советская реформа грамматики ликвидировала четыре литеры (ять, десятеричное i, фиту и ижицу), превратила твердый знак в «разделительный» и скорректировала некоторые грамматические нормы, тем самым кардинально изменив облик русского письма и сделав его, по выражению академика Лихачева, «скучным, унылым и безродным». Но, как видно, оконечный «еръ» отягощал правописание и прежде. И можно предположить, что если бы все развивалось эволюционно, то к середине прошедшего столетия данное правило, скорее всего, само вышло бы из употребления.

Но читаем далее:

Как мальчик кудрявый резва,
Нарядна, как бабочка летом…
Л.С.

…и еще три строфы, приводить которые не имеет смысла. На самом деле создано данное стихотворение человеком не только поэтически одаренным, но более того — гениальным и всемирно известным, только имеющим инициалы не «Л.С.», а «М.Л.», то есть Михаилом Лермонтовым! И написано оно не в первые годы XX столетия, а лет за семьдесят до этого, в 1840 году. И адресовано не житомирской Марусе, а графине Воронцовой, и называется «К портрету». Причем в изданиях советской поры, а также и во многих дореволюционных данное стихотворение заканчивается, как и в альбоме Маруси, словами «В душе ея темно, как в море». Однако в однотомнике сочинений Лермонтова под редакцией Скабичевского за 1904 год имеется завершающая строфа:

То истиной дышит в ней все,
То все в ней притворно и ложно;
Понять невозможно ее,
Зато не любить невозможно.

Причем, представляя литературно-поэтический и общий интеллектуальный уровень ныне живущего российского поколения, мы должны бы не осудить, а напротив, поощрить Л.С., несмотря на то что он или она опустил имя настоящего автора, — хотя бы за знание отечественной поэзии, к началу прошлого столетия уже приобретшей статус классической.

Пора, наконец, сообщить читателю, что определение «альбом» выглядит несколько преувеличенным и несоразмерным тому, что на самом деле находится у нас в руках. Марусины подружки и приятели оставляли стихотворные или прозаические послания в обыкновенном блокноте, листки которого за десятилетия рассыпались и смешались, отчего последовательность записей нарушилась. Мы не стали перекладывать страницы и восстанавливать хронологию, а потому, уже посетив весну 1918-го, вновь возвращаемся в предыдущее десятилетие: «Будь властелином страстей своих; это — хотя и безплатное, но почетное властительство. 30. VI. 1909».

У нас совсем нет уверенности, что альбом Маруси — непременно дворянский. Он мог принадлежать девушке из разночинной, буржуазной или духовной семьи, и тем не менее запись, сделанная по-французски, среди русских строк выглядит вполне естественно:

Espere, enfant! Demain!
Et puis demain encore… etc.
Irkoutsk, 5 Mars
1913. G. (или C.) Rouget.

В силу понятных причин не станем приводить известное произведение полностью. Здесь любопытно другое. Каким образом среди провинциальных знакомых Маруси появился этот француз (или бельгиец?), да еще из Иркутска? Причем здесь просторы Прибайкалья? Где Иркутск, а где Житомир, не говоря уже о Париже? Впрочем, с заданием monsieur Жорж (или Шарль?) Руже при некоторой неразборчивости почерка справился, на всякий случай записав в альбом Маруси стихотворение Виктора Гюго, в ту пору чрезвычайно популярное среди молодежи и вообще людей образованного сословия. И если вновь обратиться к ранее упомянутой Марине Цветаевой, например, к ее Десятой записной книжке за 1923 год, мы без труда обнаружим это самое «Espere, enfant! Demain!». Что до смысла написанного, то он ясен и сводится, в общем, к известным посылам: «надейся и жди» и «уверенность в завтрашнем дне».

Не найдя в собрании сочинений великого француза русского варианта данного стиха, мы сами, как смогли, перевели творение Гюго, не забывая вот о чем. Кто из нас не вздыхал тягостно, глядя на полные французского текста страницы «Войны и мира», посвященные переписке княжны Марьи с m-lle Жюли Карагиной и погружаясь в петит перевода в сносках? Однако, листая старые издания Толстого, обратим внимание на такую деталь: в «Войне и мире» дореволюционной поры французские места остаются без перевода. Издатели, видимо, полагали, что коль человек принялся за литературу такого масштаба, то другие языки трудности для него не составят: культура образованного русского была несколько иной, нежели сейчас. Любопытно, но в пользу того же свидетельствует другой француз, писатель Альфонс Доде. В своем «Тартарене в Альпах» он, в частности, рассказывает, как в одной из горных гостиниц объявления для заезжих англичан писались по-английски, для немцев — по-немецки, и только для русских постояльцев не писали специально, поскольку известно, что русские любым языком владеют не хуже родного. Не верится, но наши соотечественники такими были. Думается, и Маруся легко прочла пожелание мсье Руже — в отличие от нас, без словаря.

Но вот и наш перевод, не совсем, должно быть, ладный:

Надейся, дитя мое: завтра!
Но завтра я вновь повторю:
Опять пусть приходит завтра
На смену минувшему дню!
Пусть будет во всем удача.
Надейся бессчетно раз,
Нам Божья заря — для молитвы и плача,
Чтоб Он не оставил нас.

А затем нам второй раз в этой подборке попадаются стихи, подписанные инициалами Л.С. Прочтем:

«Зеленые Глаза»
Дивно-прекрасные, ласково-властные
Томные смотрят глаза.
В них наслаждение, горя забвение,
В них и покой, и гроза...
Страстно-любимые, жадно ловимые
Вас я хочу и боюсь;
Вас проклинаю в сердечном страдании,
Вам, как святыне, молюсь!
Дивно прекрасные, ласково-властные
Очи терзают и жгут.
То усмехаются, то улыбаются,
Гонят и снова зовут.
Л.С.

Здесь, пожалуй, все хорошо, хоть и слегка приторно. И, несмотря на то, что цвет «томных» глаз — согласно заголовку, зеленый — ни разу не называется, стихотворение, последнее в нашем ряду, трогает душу. В данной связи важно еще и вот что. В отличие от русских по своей сути Крыма и Донбасса, в силу труднопостижимых мотиваций добровольно и инициативно отторгнутых Россией от себя, Житомир — историческая, натуральная, коренная, что называется, щирая Украина. И тем не менее то, что мы увидели в приведенных здесь записях, — явление культуры, безусловно, русской, даже французские стихи. И единственное полностью подписанное имя — Надя Кузина — тоже русское; а если рассматривать нарицательный вариант «кузина», то и он из лексикона русского образованного слоя. Конечно, не следует делать из этого далеко идущие выводы, но внимание обратить стоит. По всей видимости, в ту пору городская жизнь Малороссии в культурном отношении носила характер по преимуществу русский, а провинциальная, сельская жизнь придерживалась национального украинского стиля.

А так — замечательные строчки, умные грустные мысли… Чудесные молодые люди и их невидимые, но столь ясно и живо ощущаемые нами милые… Милые лица! Неласковый XX век приучил нас к официальным должностным, физическим, материально ответственным и другим малоприятным лицам. А милые лица, коих сегодня так недостает, — они где?

Так ведь позвольте! Нам еще сто лет назад было сказано: они уплывают. Вот, стало быть, и уплыли.

Между прочим, та короткая безымянная фраза была высказана истинным провидцем. Ведь именно уплыли! Как же мы не поняли сразу? Эти лица уплыли из Крыма «к Духонину» или «десантом на Кубань», в счастливейшем случае — в Константинополь или в Бизерту. Немало таких лиц безвозвратно уплыло в сторону, несколько противоположную: например, на Соловки. А вот так поплыли они в гибельный Магадан… Словно наяву видим мы василеостровскую набережную, где эти лица, столь немилые равнодушной, расточительной родине, под крики конвоя всходят на борт «философских» пароходов, чтоб навсегда сделаться изгнанниками и уплыть от нас.

Вот, собственно, и все. Возможен вопрос: к чему все это? Кому подобное может быть интересно сейчас? В принципе, мы действительно могли бы не выносить давние личные записи под свет общественных юпитеров — лежал бы в безвестности Марусин альбом и дальше, как уже пролежал он порядка ста лет. И все ж ненадолго показать его имело смысл. В этих не совсем искусных строчках — вкус, аромат и черты зыбкой эпохи, длившейся всего лишь двадцать — двадцать пять лет. Но, как изгоревшая свеча, прежде чем навсегда угаснуть, дает сильную вспышку, так и этот миг вспыхнул именами и творениями столь ярко, что превратился в своем несоразмерном наименовании в полный век — Серебряный век нашей культуры.

Они словно предчувствовали что-то… И хотя записи, только что увиденные нами, сделаны людьми молодыми, нет в них присущих молодости задора, веселья, балагурства, бесшабашности и винных брызг. Зато много тоски, печали и тревожного томления.

Таков маленький Марусин альбом, листки желтоватые, пожухлые, чернила выцветшие… Крохотный осколок эпохи, невесть куда уплывшей заодно с милыми лицами, но так много оставившей нам.

Иногда и по обрывкам можно догадаться, что представляло собой целое…