Ход неудачно начавшейся в 1826 году войны с Персией резко переломился после победы, одержанной войсками Ивана Паскевича над персами при Елизаветполе (Гяндже). Однако конвертировать эту викторию в новые успехи мешали раздоры в русском командовании. Любимец «передовых людей» своего времени Алексей Ермолов вполне справедливо видел в любимце и «отце-командире» Николая I Паскевиче своего соперника и потенциального преемника в качестве наместника на Кавказе.

При Елизаветполе Иван Федорович Паскевич завоевал авторитет среди опытных ветеранов Кавказского корпуса. «Мы, которые были свидетелями этой эпохи, мы, которые следили за генералом на поле битвы, которые видели его хладнокровие в опасности, можем отдать честь его величию, его способностям», – пишет граф Иван Симонич и тут же добавляет: – Но нужно сказать и то, что маленький корпус наш составлен был из избранных кавказских храбрецов, которые были проникнуты собственным достоинством, для которых не было ничего невозможного; да с ними же были и Мадатов, и Вельяминов».

Любимец Ермолова лихой гусар Мадатов получил за это сражение и за Шамхор две награды – чин генерал-лейтенанта и усыпанную бриллиантами саблю с надписью: «За храбрость», Вельяминов – орден Св. Георгия 3-го кл.; Шабельский, Симонич, майоры Юдин и Клюгенау – ордена Св. Георгия 4-го кл.

После Елизаветполя, делая по 30–35 верст в день, Паскевич снял осаду Шуши, дошел до границы и переправился за Аракс, но из-за нехватки припасов и отсутствия неприятеля вернулся обратно.

Уже начавшие бунтовать народы Северного Азербайджана снова спешили изъявить свою преданность России, тем более что наводить порядок в ханства отправился сам Ермолов. Правда, располагая примерно 4 тысячами штыков и сабель, он, выйдя из Тифлиса, около месяца простоял лагерем на речке Гассан-Су и приступил к активным действиям, только узнав о подходе трех казачьих полков и присланных из России 20-й пехотной и 2-й уланской дивизий. Без серьезных столкновений он прошел от границ Кахетии до Каспийского моря, завершил же свой марш осадой Закатал, в конце которой джаро-белоканские лезгины в очередной раз изъявили ему свою покорность. Экспедиция эта не была бесполезной в плане водворения в крае спокойствия, но, разумеется, и близко не могла затмить действия Паскевича.

Иван Федорович это сознавал и слал в Петербург донесения, жалуясь на наместника, который вместо того, чтобы наладить его снабжение и дать возможность завершить кампанию взятием столицы наследника персидского престола Аббас-мирзы – Тавриза, пропадает невесть где с войсками, которые можно было бы использовать с большим эффектом.

25–31 октября Паскевич совершил еще один рейд за Аракс и, оттеснив в горы конные разъезды врага, вернулся обратно. Затем, разместив войска по зимним квартирам, он уехал в Тифлис, передав командование в Карабахе Мадатову.

Ермолов вернулся в Тифлис в конце декабря и обнаружил, что Паскевич развил бурную деятельность по его дискредитации. Мемуаристы много писали о той популярности, которой пользовался наместник в войсках Кавказского корпуса, и, если говорить о нижних чинах, с этими утверждениями можно согласиться. Алексей Петрович с его львиноподобной внешностью умел приветствовать солдат ласковым словом, эффектно двинуть их в бой, демонстративно поинтересоваться качеством пищи и даже, присев у костра, отведать солдатской каши. Все это, в принципе, умел и Паскевич, но с меньшим блеском. Однако, как заметил американский писатель Гор Видал, «историю делают не солдаты, а молодые офицеры». Многие из молодых офицеров Кавказского корпуса, видя в Паскевиче «восходящую звезду», связывали с ним собственные карьерные перспективы. Конечно, такие фигуры, как Мадатов и Вельяминов, были преданы Алексею Петровичу, поскольку оказывались связаны с ним служебными отношениями и служебными же тайнами, замешанными, порой, на сомнительных административных, организационных, хозяйственных моментах. Однако если брать уровень ниже, типичными представителями которого были Николай Муравьев или Симонич, то эти подполковники и полковники рассчитывали при смене наместника потеснить старших коллег, и, разумеется, Паскевич старался подогревать эти надежды.

Погоду в Кавказском наместничестве определяли не только офицеры, но и чиновники, и здесь можно было обнаружить сходные тенденции. Хищения, злоупотребления, кумовство если и не цвели при Ермолове пышным цветом, то и не оказались загнаны в подполье. Самых талантливых и патриотично настроенных молодых бюрократов это раздражало. Их жизненное кредо было сформулировано Чацким – персонажем запрещенной цензурой, но ходившей в списках пьесы Александра Грибоедова «Горе от ума».

Ермолову Грибоедов был многим обязан, но 9 декабря 1826 года он писал своему другу Бегичеву: С А[лексеем] П[етровичем] у меня род прохлаждения прежней дружбы… старик наш человек прошедшего века. Несмотря на все превосходство, данное ему от природы, подвержен страстям, соперник ему глаза колет, а отделаться от него он не может и не умеет. Упустил случай выставить себя с выгодной стороны в глазах соотечественников, слишком уважал неприятеля, который этого не стоил».

Паскевич приходился Грибоедову родственником и, по-видимому, сыграл определенную роль в снятии с него обвинений по делу декабристов. Но здесь все же не тут случай, когда переориентацию с Ермолова на Паскевича можно объяснить чувством благодарности или корыстным карьерным расчетом.

Грибоедов, с его широкой, хотя и подцензурной известностью, тяготился скромным положением в канцелярии Кавказского наместничества, мечтая о великих свершениях. Паскевич, бесспорно, обрисовал ему широкие горизонты, вдохнул надежду на поприще, где придется действительно служить Отечеству, а не прислуживать Цезарю (так за глаза именовали Ермолова, намекая на его возможные политические амбиции).

Да и сама атмосфера тогдашней России, с одной стороны смущенной восстанием декабристов, а с другой – оживившейся в связи с бодрым началом нового царствования, делала подобные расчеты отнюдь не беспочвенными. Не случайно другой литературный кумир Пушкин писал о Николае I:

Его я просто полюбил:
Он бодро, честно, правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.

Такими же «войной, надеждами, трудами» мог оживить застоявшееся кавказское болотце и Паскевич.

Правда, Грибоедов – это элита чиновничества, а на другом полюсе фигурировали персонажи вроде армянина Ивана Карганова по прозвищу Ванька Каин. В чине поручика он был прикреплен к елизаветпольскому отряду, отличившись, однако, не на поле брани, а на ниве снабжения.

Осенью 1826 года проблема нехватки продовольствия была самой болезненной для Паскевича, причем Ермолов возлагал ее решение на Мадатова. Однако события развивались таким образом, что снабженческие усилия Мадатова, во-первых, не удовлетворяли Паскевича, а во-вторых, вызывали у него подозрения в нечистоплотности князя. Карганов же демонстрировал в поисках пропитания для войск удивительную пронырливость, сумев завоевать расположение Ивана Федоровича.

В Тифлисе он развил деятельность иного рода, снабжая Паскевича огромным количеством не всегда достоверной информации по имеющимся в Кавказском наместничестве злоупотреблениям. Скелетов в шкафу местного чиновничества было достаточно, и благодаря Ваньке Каину они вывалились наружу.

По мнению мемуаристов, Карганов внушил своему покровителю, будто Ермолов замыслил его отравление или убийство. Наличие подобных замыслов исследователи дружно высмеивают, однако, памятуя о слухах, связанных с кончиной Измаила Шекинского, легко догадаться, что Паскевич вполне мог признать такую опасность реальной.

Тем не менее Иван Федорович продолжал влезать во все сферы управления и оправдывал свое поведение, обращаясь напрямую к императору. Так, 6 января 1827 года он писал: «Если делать разбор зависимости, которая так устрашает генерала Ермолова, оная вся состоит в том, чтобы мне позволили прочесть все бумаги, как от него, так и к нему писанные, то есть гораздо менее зависимости, нежели от начальника штаба, который не только про все должен знать, но именем корпусного командира приказывает. Но генерал Ермолов независимости от меня боится, но того, чтобы я все знал о его намерениях, распоряжениях и приказаниях».

Николай I пребывал в смущении, поскольку Ермолов был для него уже очевидно не опасен, а Паскевич демонстрировал явную пристрастность.

27 января государь утвердил представленный наместником план кампании на 1827 год, по-прежнему оговаривая, что командовать войсками против персов будет Паскевич, но «под главным началом Ермолова».

Практически одновременно на Кавказ в качестве третейского судьи выехал начальник Главного штаба Иван Дибич. Император, по-видимому, рассчитывал, что, сохраняя позицию лица незаинтересованного, он подтвердит факты злоупотреблений в Кавказском наместничестве, а также промахи Ермолова в командовании войсками, что даст возможность снять наконец Цезаря с его должности.

Но Дибич повел себя по-другому. Не приняв сторону Ермолова или Паскевича, он резюмировал посланный императору доклад выводом: «По сим уважениям, Всемилостивейший Государь, не решился я и не считал себя вправе переменить посредственное положение дел без всякой надежды лучшего».

План Ермолова он раскритиковал и предложил собственный, явно рассчитывая, что именно ему царь и поручит его реализацию.

Можно предположить, что, снискав признание в роли великолепного штабиста, Дибич решил попробовать себя и в ипостаси полководца, введя тем самым императора в состояние растерянности. В душе царь изначально видел наместником и главнокомандующим на Кавказе Паскевича. Пускай и медленно, но дело вроде бы двигалось в этом направлении, и вдруг столь неожиданный оборот событий.

Гордиев узел развязался неожиданно. В конце февраля 1827 года Ермолов отправил Николаю I письмо: «…упав духом, не вижу в сем положении возможности быть полезным для службы, хотя и не смею по причине военного времени просить об увольнении от командования Кавказским корпусом».

В отставку ему явно не хотелось, но затянувшаяся аппаратная борьба с Паскевичем складывалась не в его пользу. Единственный шанс выиграть ее заключался в том, чтобы повести по весне войска на персов и одержать победу, которая затмила бы славу Елизаветполя. Однако из императорских указаний четко следовало: весной поведет войска именно Паскевич, а следовательно, он и одержит победу (в чем уже никто не сомневался). Ермолову же оставалась рутинная административная деятельность и необходимость опровергать компромат, собираемый на него людьми Паскевича.

Отправляя письмо императору, он фактически шел ва-банк, с хрупкой надеждой, что государь снова наделит его всеми полномочиями и урезонит, а еще лучше отзовет в Петербург «отца-командира».

Но ничего подобного не случилось. Николай I расценил это письмо как отставку. 28 марта 1827 года Дибич объявил «Высочайшую волю» о снятии Ермолова с должности и назначении Паскевича командиром отдельного Кавказского корпуса со всеми правами, властью и преимуществами главнокомандующего большой действующей армией.