Поколение блокадников уходит. Скоро не останется никого из тех, кто был заперт в осажденном Ленинграде. Но что мы о них знаем? Даже о тех, кто живет с нами на одной лестничной площадке, вспоминаем лишь в памятные даты. Заходим, дарим цветы. Иной раз, принеся коробку с тортом, выпиваем по чашке чая. И, выйдя за порог квартиры ставшего немощным, а нередко еще и пронзительно одиноким старика, быстро переключаемся на свои неотложные дела. Когда же приходит следующий блокадный день, узнаем: соседа больше нет. Корим себя: что ж мне было не выспросить подробности! Но поздно… Так, к сожалению, случилось и с Михаилом Удальцовым, одним из блокадников, интервью с которым мы публикуем сегодня.

Мало кто из петербуржцев слышал о легендарном оперативном разведчике Балтфлота Михаиле Александровиче Удальцове, которого во время войны забрасывали во вражеский тыл целых девять раз. Чтобы рассказать о нем, корреспондент «Секретных материалов» договорился о встрече. И случилось так, что дать интервью ветеран еще успел, а вот публикацию уже не увидел…

ХВАТИТ ПРИДУРИВАТЬСЯ В ПАРТИЗАНАХ!

Михаил Александрович Удальцов:

— До войны я работал в бригаде монтажников на строительстве электростанции «Свирь-2». И недели через две после того, как началась война, нам сказали: «Берите мыло, полотенце и смену белья. Уезжаем строить противотанковые рвы». Посадили в эшелоны и привезли под Лугу.

К тому, что нас в первую же ночь начнут бомбить, никто готов не был. Нас спасло то, что рядом был окоп. Попрыгали в него, лопатами головы прикрыли, так и лежали… И такое каждый день, мы там потеряли человек пятьсот. Некоторые, правда, разбежались — всякое было. А потом оказалось, что немцы этот участок обошли, мы уже у них в тылу.

Ну что делать?.. Пристроились мы в хвост какой-то выходившей к своим воинской части и потопали в Толмачево. Идем, а вдоль дороги сплошь волчьи ямы… Сегодня мало кто знает, что это такое, и до сих пор неизвестно, кому из военачальников пришла в голову идея копать посредине трассы ямы, метра примерно четыре на четыре, глубиной не меньше трех. Считалось, что немецкие танкисты, не заметив ловушек, начнут в них проваливаться и наступление будет таким образом приостановлено. Но пригодились эти ямы для другого. В них захоранивали бойцов, что погибли при обороне Ленинграда. Человек по тридцать в каждую…

Ну, в общем, до Ленинграда мы как-то добрались. Город сонный, как мертвый... Потопали в штаб партизанского движения, нам там выдали каждому по 12 патронов, по две гранаты да по маленькому, вороненой стали дамскому пистолетику. Игрушка игрушкой, даже толстую фанеру не пробивал.

С этим оружием нас перекинули к немцам в тыл.

Вообще все было не так, как показывают в кино… Холод уже стоял, мороз, а я — в пиджачке, в легких брюках, парусиновых ботинках и в кепке. Замерзал до такой степени, что скорчивался под каким-нибудь деревом и сидел. Так бы и замерз, если бы один из мужиков — не помню уж, как его зовут, — меня не спас. Как видел, что я опять присел, подходил и принимался лупить. На мне места живого не было, но зато отогревался. Только когда мы вернулись обратно, в штаб, нам выдали валенки, теплые штаны, овчинные полушубки…

И так нас перебрасывали через линию фронта три раза. А потом сказали: «Хватит вам, ребята, придуриваться в партизанах. Родину защищать надо!» Так я попал в учебную группу разведотдела штаба Балтфлота…

Однажды нам нужно было перейти Ладогу, чтобы углубиться к немцам в тыл. Подходим к маяку. Там пять человек в меховых куртках и маскхалатах. И у каждого — связка вешек. Говорят: «Получили задание обозначить трассу, Дорогу жизни». Попросили помочь. Ну, я и пошел…

Лед был тонкий, идем, держимся за трос, стараемся разглядеть в темноте полыньи. Вешки расставляли через каждые метров двести. Под утро добрались до берега. Вошли в деревню Кобона. Навстречу — старая женщина. Увидела нас, закрестилась: «Свят, свят, свят!» Побежала домой, нажарила нам картошки…

Года через полтора я снова попал в Кобону. Зашел в дом к той старушке. Спрашиваю: «Вы меня не узнаете?» А она улыбается: «Эх, милок, знал бы ты, сколько вас тут за это время прошло, всех и не упомнишь»…

ЧУДО ГОРЯЧЕГО СУПА

Эля Рафаиловна Гинделевич:

— Разве такое забудешь... Когда началась война, я как раз закончила первый курс 2-го Ленинградского мединститута. Пошла в военкомат проситься на фронт. Там увидели, какая я маленькая, худенькая, и говорят: «Иди-ка ты, девочка, домой, пользы на фронте от тебя все равно не будет».

Но я не успокоилась, пошла в Горздрав и получила направление на станцию скорой помощи. Меня сразу прикрепили к медбрату. Сколько ему было лет, не скажу, но не совсем молодой. Высокий такой, плотный мужчина, с усами. Он на меня только глянул, глаза сразу стали грустные-грустные, говорит: «Ну и как же ты, интересно, сможешь поднимать раненых на носилках»?

Это было в июле, когда еще можно было купить не только хлеб, но даже вафельки с шоколадом. Продовольственные нормы начали сокращать после того, как сгорели Бадаевские склады. Ну а потом — голод, бомбежки, артобстрелы…

«Скорую» направляли туда, где было жарко, где были раненые, убитые или вконец ослабленные люди. На предприятиях и кое-где в квартирах оставались телефоны, так что люди дозванивались. Из поликлиник врачи ведь иной раз приходили на второй, на третий день, а мы приезжали сразу, оказывали первую помощь, развозили людей по госпиталям.

Трудно было, конечно, но все бы ничего, если б силы не уходили очень быстро. И знаете, женщины оказались крепче мужчин. Даже самые крепкие мужики не выдерживали голод, а мы держались, хотя получали 250 граммов хлеба, да в день дежурства нам выдавали дополнительно кое-какие продукты.

Дежурить приходилось по несколько суток подряд. Правда, можно было и отказаться, сказать, что хочешь немного отдохнуть. Кстати, расскажу вам один случай. Однажды я дежурила двое суток подряд, и меня попросили остаться на третьи. Я, вообще-то, никогда не отказывала, а тут почему-то не согласилась. И что вы думаете — машина, на которой я обычно работала, попала под обстрел. Все погибли. Вся бригада…

Я ведь, когда училась в школе, боялась проходить мимо того дома, в котором умер человек. А в блокаду идешь по улице, видишь — человек падает. Но проходишь мимо, потому что у самой сил немного, начнешь его поднимать — упадешь. И тогда все, конец.

В конце марта мой организм начал сдавать. Пошла за хлебом, встала в очередь и вдруг упала в обморок. А когда глаза открыла, смотрю, надо мной милиционер наклонился, спрашивает: «Где твои хлебные карточки?» А я их как зажала в руке, так даже в обмороке и держала, потому и не украли…

Так до апреля и дожила. 18-го числа наш институт эвакуировали. Добирались до Пятигорска долго, несколько недель. Но когда доехали, нас там накормили горячим супом. Какое же это было чудо!..

ЭРЗАЦ ПРИБЫЛ!

Лидия Николаевна Глебова:

— Война застала меня в детском доме под Москвой. Большинство из нас сразу же решили: пойдем в армию добровольцами! Пошли в военкомат подать заявления. Я в своем написала: «У меня нет родителей, но у меня есть Родина-Мать, которая меня воспитала, и я готова отдать за нее свою жизнь». А мне говорят: «Получай направление в военно-морскую школу. Будешь учиться на радиста». И уже оттуда, из школы, меня отправили на Ленинградский фронт.

Нас было в той группе двадцать девушек-морячек, полторы недели мы добирались до Ладожского озера и там еще трое суток ждали катер. Сухой паек у нас за это время закончился, выскребали остатки каши из котелков, запивали водой из озера. Сначала и не заметили, а потом увидели — там трупы плавают…

Наконец катер пришел. Командир приказал: «Первыми на борт поднимаются девушки-морячки, а потом, сколько возможно, — солдаты». Тогда ведь наши готовились к большому наступлению, поэтому на катер поднялось столько солдат, что невозможно было даже повернуться — стояли плечом к плечу.

Да, чуть не забыла, еще ведь на борту были мешки с сахаром для ленинградских детей — такой получился перегруз, что по сей день не пойму, как мы не затонули. Но как-то переправились.

Сошли на берег — и пешком по лесу. Тьма кромешная, а нас ведь предупредили, что можем столкнуться с немцами, вот мы на всякий случай и приготовили свое единственное оружие — перочинные ножички. Я понимаю, это выглядит смешно, но другого у нас не было.

Нам повезло, прошли, никого не встретив, а когда добрались до Ленинграда, нас сразу отправили в санпропускник. Разделись мы догола и — в баню. Представляете картину: идут по двору двадцать совершенно нагих девушек, а ведет их мужчина. Стеснялись, чего уж тут говорить, но солдат, он и есть солдат…

Одним словом, получила я направление в штаб дивизии Балтфлота, на передвижную радиостанцию 11-АК, она находилась в Петропавловской крепости. Объяснили: «Твоя задача — держать связь с артиллерийскими полками, а также с кораблями, которые находятся в море и на Неве».

Прибыла я на место назначения, а там одни мальчики 1917–1921 годов рождения. Встретили меня без восторга, ухмылялись: «Эрзац прибыл!» Правда, когда увидели, что я несу вахту наравне со всеми, начали совсем по-другому относиться, все показывали, рассказывали. И кстати, первым делом предупредили: не надо бояться свистящего снаряда. Тот, который предназначен тебе, прилетит бесшумно…

Вообще-то, мы по молодости лет были какие-то бесстрашные, не особенно даже и думали о том, что в любой момент могли погибнуть. И ведь гибли, каждый день гибли…

ПЛАЧУ ОТ САЛЮТА

Нина Михайловна Товажнянская:

— Пока не закрылись школы, я, как все блокадные дети, училась, а в марте 1942 года поступила на курсы бухгалтеров и работала в Смольнинском отделении Коммунального банка. По вечерам и по выходным еще помогала принимать раненых в госпитале и, как все, кто мог хоть сколько-нибудь передвигаться, убирала улицы.

Вообще город старались хоть как-то привести в порядок. Когда в здание напротив Аничкова дворца попала бомба, в нем образовался огромный пролом. Так эту дыру сразу же закрыли фанерными листами и «заплату» закрасили, чтобы фасад выглядел как настоящий — с колоннами и оконными проемами…

Все отработанные часы заносились в специальную книжку. Но я хочу рассказать о том, чего многие, наверное, не знают.

Конечно, я была очень ослаблена, но все равно ходила в Пушкинский театр. Здание во время одного из обстрелов довольно серьезно пострадало, но в нем шли довоенные оперетты. И вот представьте — зима, лютые морозы, на улицах темнота, голод доводит чуть ли не до сумасшествия, а люди идут со всего города пешком, чтобы посмотреть спектакль.

Сидели в зрительном зале в пальто, шапках, в валенках, а артисты — в нарядных платьях, в легких костюмах и обуви на тоненькой подошве, чтобы танцевать и вообще выглядеть так, будто никакой войны и нет. Зрители, конечно, понимали, как им трудно, и очень за них переживали…

Одним словом, насколько бы ни было трудно и страшно, как бы тяжело люди ни переживали потери, жизнь продолжалась. Мы сажали в Екатерининском сквере не только овощи, но и цветы, и кустарники. Рассаду и семена собирали, клумбы устраивали у заводов, на площадях, в скверах — где только можно. Новую землю было не привезти, не было транспорта, поэтому пользовались драчей — такой сеткой на раме, через которую землю очищали от корней и камней.

Честно говоря, я ведь до сих пор не могу вспоминать то время без слез… И знаете, что еще меня заставляет плакать? Салют!

Помню, шла в день своих именин — а они у меня как раз 27 января — по Невскому. Вдруг слышу — взрывы. В первый момент жутко испугалась. А потом смотрю — небо озарилось разноцветными огнями. И тут же все закричали «Ура!..», да так, что аж воздух содрогнулся. Только тогда поняла — блокаду сняли...

МЫ СКРЫВАЛИ, ЧТО МЫ ИЗ БЛОКАДЫ

Нина Ивановна Павлова:

— Сейчас это даже трудно представить, но случалось, что и смеялись. Расскажу одну историю. Был октябрь, холодно уже, мы начали подбрасывать в свою буржуйку щепки, отогрелись, разомлели и заснули. А среди ночи мама проснулась, смотрит — из дымохода вылетают искры. Мама закричала: «Горим! Горим!» Соседка побежала вызывать пожарных. Пришли три мужика. А воды же не было, пришлось им вырубать тлеющие доски из стен и потолка. Вырубят, сбросят на пол и ногами затаптывают. В общем, с пожаром справились, но в потолке осталось отверстие с полметра диаметром. Не сквозное, но было видно дранку. А над нами — чердак. Так и жили.

В один из дней мы с мамой были дома. Вдруг — грохот, пыль, грязь, ничего не видно, только слышим, как катится таз. А когда стало возможно что-то рассмотреть, глядим — потолок, где была дыра, обвалился, и у нас на полу лежит соседка, которую все почему-то звали Нецелихой. Мы сразу поняли, что она была на чердаке, наступила на коварное место и провалилась. Мы с мамой так смеялись! А Нецелиха — в слезы. Подумала, что попала в западню и ее хотят зарезать. Голосит, умоляет пощадить. Еле-еле объяснили ей, что произошло. Но зато потом долго еще смеялись…

Во время блокады все — и дети, и взрослые, кто мог ходить, постоянно что-то искали. Залезали в помойки, в заброшенные дома, рылись в земле — вдруг попадутся какие-нибудь корешки или даже картофелина. Пытались добыть что-то на пожарищах, на развалинах. Это называлось тогда словом «промышлять».

Мне было в 41-м девять лет, брату — одиннадцать, и мы, конечно, тоже промышляли. И однажды зимой брат случайно обнаружил склад дощечек, из которых сколачивали ящики для снарядов. Склад, конечно, охранялся, но Валентину удалось сколько-то притащить домой, и мы топили ими свою буржуйку. Дощечки быстро закончились, и он мне говорит: «Пошли, поможешь!» Мне было страшно, но делать нечего…

Взяли санки, пошли. А чтобы попасть на этот склад, надо было идти по льду Черной речки. Добыли мы дощечки — и обратно. А берег крутой, нам наш возок никак не поднять. И тут видим — наверху мужчина. Посмотрел на нас, говорит: «Давайте, ребята, помогу, цепляйте свою поклажу».

Вытащил он наши санки с дощечками и пошел, а мы так на льду и остались. Плакали, кричали ему, чтобы отдал санки, но куда там.

В общем, перетерпели мы ту страшную зиму и, может, выжили бы. Но когда узнали, что всем, кто уезжает в эвакуацию, выдают на Финляндском вокзале по целой буханке хлеба, начали с братом приставать к маме: «Давай уедем!» Вот так, оголодавшие, завшивевшие, в цинге, и оказались из-за буханки в эшелоне, уходившем в Новосибирск…

Вернулись сразу после войны, только ничего хорошего нас в Ленинграде не ждало. Комната наша оказалась занята, на нормальную работу маме не устроиться, да и голодно — продукты-то еще долго были по карточкам. Но это бы ладно. В школе, где я училась, были в основном приезжие, блокадниц только две — я и моя подруга. И все девочки из нашего класса считали нас ниже себя. Сколько раз мы слышали, как они перешептываются, что в Ленинграде в блокаду все ели людей. Мне казалось, я не стопроцентный человек, меня даже замуж никто не возьмет. Потому-то и вышла за первого, кто позвал. Уехала с ним в Эстонию.

На новом месте было хорошо — отъелась, сменила фамилию, никто не знал, что я блокадница, и не задавал неудобных вопросов.

Кстати, ведь ни один из нас много лет не говорил о том, что мы — из блокады. Не то чтобы это было запрещено, просто как-то не принято. Только в 1990-х, когда российское правительство официально объявило, что, оказывается, существуют такие люди — жители блокадного Ленинграда, — нам выдали удостоверения и начали проявлять внимание…

Кстати, когда Эстония объявила независимость, нас не причислили к «оккупантам». Блокадников считают пострадавшими, поэтому относятся к нам достаточно лояльно. Даже выделяют деньги на проекты, которые подпадают под понятие «интеграция в эстонское общество». Мы за счет муниципалитетов объехали всю страну вдоль и поперек, останавливались в приличных отелях, питались в неплохих кафе, возлагали цветы к памятникам.

В общем, жить как-то можно… Правда, с каждым днем нас становится все меньше и меньше. И вы знаете, что меня печалит больше всего? Когда не станет последнего из нас, люди вообще перестанут вспоминать о войне. Никто не любит помнить трагедии…

Она была одна на всех — до невероятия страшная, бесконечно долгая блокада.

Каждый из тех, кто бедовал в холодном, израненном артобстрелами и бомбежками городе, чем бы он в те страшные 900 дней ни занимался, может с полным правом сказать о себе: «Я исполнил свой долг перед историей».

Дата публикации: 14 октября 2018