80-летний юбилей советской-финской войны имеет все шансы пройти незамеченным, что выглядит особенно странно на фоне подготовки к 75-летию Великой Победы. Для Ленинграда – Петербурга конфликт с финнами стал прологом к будущей блокадной эпопее, но в городе сегодня есть только один скромный памятник героям Зимней войны. Зато постоянно затеваются проекты, призванные восславить тех, с кем они сражались.

Симпатии к проигравшим Зимнюю войну финнам персонифицированы в фигуре Густава Маннергейма. Интересно, что в восторженном отношении к этому персонажу либеральная петербургская интеллигенция смыкается со многими чиновниками, позиционирующими себя как «патриоты». Только первые больше хвалят его за то, что он «спас Финляндию от большевизма», а вторые напирают на его заслуги как офицера царской армии. И конечно, раскручивается миф о неких ностальгических чувствах, которые Маннергейм испытывал к Петербургу и, руководствуясь которыми, якобы запретил артиллерийские обстрелы и бомбардировки города. Попутно указывается, что, примкнув к Гитлеру, финны были по отношению к СССР совсем не агрессорами, только вернув свое и остановившись на линии «старой», проходившей еще до Зимней войны границы.

Доска преткновения

Предпоследнее обострение этой болезни началось четыре года назад, когда министр культуры Владимир Мединский собирался установить мемориальную доску на Галерной, 31, где Маннергейм посещал курсы академии Генштаба.

Однако в Петербурге вокруг затеи начался шум, и накануне церемонии уже установленная доска куда-то исчезла. Возможно, инициативу министра просто решили саботировать.

Но господин Мединский и еще один поклонник Маннергейма, бывший глава ВЦИК Владимир Чуров, все-таки открыли мемориальную доску к следующему Экономическому форуму – правда, уже по другому адресу, на Захарьевской, 22. Здесь находилась церковь лейб-гвардии Кавалергардского полка, в котором служил будущий финский главком, а теперь располагается здание Военно-технического университета.

Церемонию пикетировали и кричали «Позор!» те, кто Маннергеймом не восхищался. Протестующих оттеснила ФСО, но господин Чуров все же вышел к народу и сообщил, что инициатива открытия принадлежит покойному биографу Маннергейма Леониду Власову. Хотя мотивы, по которым инициативу фаната Маннергейма поддержали на высшем правительственном уровне, это не проясняло. 

Зато эти мотивы (разумеется, без прямого общения с народом) пытался объяснить господин Мединский: «Памятная доска Маннергейму – это попытка преодолеть произошедший после Октябрьской революции трагический раскол в обществе. А тем вот, кто сейчас там кричит, я хочу сказать: не надо быть святее папы римского и не надо стараться быть большим патриотом и коммунистом, чем Иосиф Виссарионович Сталин, который лично защитил Маннергейма, обеспечил его избрание и сохранение за ним поста президента Финляндии».

В общем, министр так и не определился, за что вешаем доску Маннергейма: за то, что был генерал-лейтенантом царской армии, или за то, что его ценил Сталин. К слову, избрание Маннергейма президентом советский лидер не обеспечивал. Что до попытки через установление мемориальной доски «преодолеть раскол в обществе», то он явно не уменьшился. 

Например, один из сотрудников Военно-технического университета на условиях анонимности заявил: «Нас никто не спрашивал, хотим ли мы видеть на стене института эту табличку. Один факт связывает институт с именем Маннергейма: наши выпускники в 1944 году участвовали в прорыве финской обороны и штурме Выборга. У нас есть музей, где эти страницы истории отражены, перечислены имена погибших выпускников… У меня дед воевал на Ленинградском фронте, если бы он сегодня был жив, мне было бы стыдно ему в глаза смотреть».

Для русских он был врагом

Люди не военные могут позволить себе высказываться еще резче. Но дело даже не в эмоциях, а в фактах. Финны имеют основания считать Маннергейма национальным героем, но для русских он был врагом. Ностальгические чувства (если он даже их к Петербургу испытывал) на его действия никак не влияли. Дальше «старой границы» на Карельском перешейки финны не пошли, потому что Маннергейм не желал участвовать во взятии Ленинграда с практически неизбежным истреблением его жителей и обретением статуса военного преступника. Будущая граница Финляндии должна была пройти по Неве, но грязную работу он предпочитал спихнуть на немцев. Из-за отсутствия тяжелой артиллерии и дальней авиации артобстрелы и бомбардировки финны действительно не вели. Но блокадное кольцо держали добросовестно – их участок составлял 140 километров против 98 у немцев. И в Карелии на старой границе финны не останавливались, оккупировав территории, превышающие по площади территории таких среднестатистических европейских стран, как Чехия или Венгрия.

Объективно разобраться в том, что собой представлял Маннергейм и какую роль финский фактор сыграл в блокаде Ленинграда, не трудно. Благо с перестроечных времен вышел целый ряд посвященных ему и советско-финским войнам исследований: от хвалебно-придыхательных опусов Власова до целого ряда фундаментальных научных работ и сборников документов.

В информационном поле дискуссия вокруг Маннергейма стала приобретать неудобный для апологетов фельдмаршала характер. Да еще и саму мемориальную доску периодически заливали краской.

И городские власти поступили вполне разумно, указав на отсутствие необходимых разрешительных документов на ее установку, после чего 14 октября 2016 года доску демонтировали, передав ее в посвященную Первой мировой войне Ратную палату (ГМЗ «Царское Село»). Отмывать доску не стали, решив, что в таком виде она и сама будет служить экспонатом, рассказывающем об исторических дискуссиях в современном российском обществе.

Но все равно кому-то не угомониться, и вот уже пошла информация о том, что музей Маннергейма собираются создавать в здании бывшего Конюшенного корпуса.

Вспоминать не хотим?

Истории о том, как чиновники федерального уровня без согласования открывают мемориальную доску вражескому главнокомандующему, звучат дико. Особенно если знать, с какими мытарствами оказалась связана установка единственного в Петербурге памятника советским участникам Зимней войны в сквере у Военно-медицинской академии, на пересечении улицы академика Лебедева и Клинической.  

Место выбрано не случайно, поскольку именно с Финляндского вокзала войска отправлялись на фронт и сюда же пребывали эшелоны с ранеными. 

Официально памятник был открыт 18 мая 2003 года по согласованию с тогдашним главным художником города Иваном Ураловым и с разрешения всех необходимых инстанций. Авторами проекта стали руководитель объединения военно-исторических клубов «Северный рубеж» Владимир Чекунов и руководитель историко-краеведческого объединения «Карелия» Евгений Балашов. Идея проста и выразительна, а сам проект осуществлялся на чистом энтузиазме, не требуя государственных средств, которые в рамках празднования 300-летия Петербурга предпочитали тратить на более пышные мероприятия. 

На сегодняшний день памятник представляет собой гранитный монолит с надписью «Вечная память павшим на советско-финской войне 1939–1940». Но изначальный проект предполагал установку еще и двадцати гранитных противотанковых надолбов с линии Маннергейма – по числу дивизий, вступивших в войну 30 ноября 1939 года. Их собирались привезти в Петербург с высоты 65,5 в Каменке под Выборгом, причем надолбы в самом буквальном смысле были политы кровью штурмовавших эту высоту красноармейцев.

Практически все, кто сегодня продвигает проект, его успешное завершение воспринимает как личное дело. Там же, на Карельском перешейке, погиб дед руководителя еще одной общественной организации «Вечная память» Сергея Захарова: «Мой дед Петр Васильевич Васильев служил в 1-м отдельном саперном батальоне 49-й стрелковой дивизии. И погиб он 13 марта 1940 года, в последний день Зимней войны. Весть о подписании перемирия пришла уже после того, как их батальон бросили в атаку. Финны стремились тело каждого своего погибшего вытащить с поля боя, а потом еще и отправить на родину для подобающего захоронения. У нас же потери были намного большими. И пожалуй, именно с Зимней войны берет начало порочная практика пренебрежительного отношения к останкам и памяти погибших. Смерть стала банальностью. И еще большей банальностью она стала в блокадном Ленинграде.

Официально матери сообщили, что дед пропал без вести, хотя определить, что он погиб, было не так уж и трудно. Но предпочли отделаться формальной отпиской, которая, кстати, лишала мою мать положенных дочери погибшего красноармейца привилегий. И только в 1954 году ей выдали официальную справку о том, что дед пал смертью храбрых.

Память о Зимней войне и о так называемой «войне-продолжении» 1941–1944 годов в советские времена не приветствовалась, поскольку с Финляндией мы дружили. Не приветствуется она и сейчас, вероятно, по аналогичным причинам. Но в Финляндии своими героями Зимней войны восхищаются, памятники им стоят в каждом городе и поселке, и никого не беспокоит, как на это отреагируют русские. Кто-то скажет, что в Зимнюю войну финны защищали свою землю, а мы были агрессорами. Но в 1941 году финны тоже стали агрессорами, союзниками Гитлера, и если бы в Зимнюю войну мы уже не отодвинули границу, то судьба города сложилась бы трагичней».

Чиновники не читают Твардовского

С установкой надолбов в сквере у Финляндского вокзала в Петербурге действительно появился бы достойный Зимней войны памятный мемориальный комплекс. Но в Смольном проект сочли завершенным. В качестве аргумента невнятно указывалось, что надолбы в центре города что-то там нарушают и чему-то противоречат, хотя при необходимости возвести другие объекты принцип нерушимости исторического центра трактуется весьма вольно. И вообще, достаточно оценить размеры и нынешний вид площадки, чтобы убедиться – смотреться они будут лучше, чем пустые газоны.

Но в случае с петербургскими властями в их отношении к Зимней войне по-прежнему срабатывают какие-то странные рефлексы – то ли стремление продемонстрировать Западу широту взглядов и готовность к покаянию, то ли срабатывают расчеты на инвестиции. Чем же еще можно объяснить беспамятство по отношению к нашим соотечественникам и безостановочный почтительный хоровод с приседаниями вокруг Маннергейма?

Александр Твардовский в 1943 году, в самый разгар Великой Отечественной, вспомнил эпизод из Зимней войны с лежащим на льду юным убитым красноармейцем. 

Среди большой войны жестокой, 
С чего – ума не приложу, 
Мне жалко той судьбы далекой, 
Как будто мертвый, одинокий, 
Как будто это я лежу, 
Примерзший, маленький, убитый 
На той войне незнаменитой, 
Забытый, маленький, лежу.

Но чиновники Твардовского не читают. А Зимняя война для них по-прежнему незнаменита.