В 30-х годах прошлого века Галина Серебрякова была известной советской писательницей. Опубликованные сочинения «Женщины эпохи Французской революции» и «Юность Маркса» принесли ей славу и гонорары. Подрастали две дочери, супруг писательницы Григорий Сокольников регулярно избирался членом ЦК, в прошлом успешно трудился в должности наркома финансов СССР. Сама Галина Иосифовна близко общалась с Александром Семеновичем Сванидзе, личным другом Сталина, была хорошо знакома с Максимом Горьким. Ярая большевичка, участница Гражданской войны, она пребывала в полной уверенности, что партия всегда и во всем права, а значит, осудить может только справедливо. Однако в ночь на 27 июля 1936 года в дверь их загородного дома постучали. «Гости? Так поздно?» – только и успела подумать Серебрякова, открывая дверь. На пороге стояли девять человек в форме сотрудников НКВД. Обыск продлился до рассвета...

ПАРТИЯ НЕ ОШИБАЕТСЯ?

В современной историографии есть термин «Большой террор», определяющий период массовых арестов и расстрелов в Советском Союзе. Его хронологические рамки обозначены 1937–1938 годами, когда политические преследования достигли очередного пика, однако плотная вереница заключенных потянулась в советские тюрьмы гораздо раньше, да и практику большевистских репрессий можно считать ровесницей новообразованного государства. Жителям двух столиц стало особенно не по себе в конце 1934-го, после убийства руководителя ленинградской парторганизации Сергея Кирова. Тут и там обнаруживались «враги народа», за которыми все чаще приезжали черные «воронки», и вполне благополучный сосед по даче мог внезапно исчезнуть из собственной квартиры и даже из воспоминаний знакомых. В атмосфере общего недоверия разрушались социальные связи, нарастала тревога, но каждый из тех, у кого сегодня ночью забрали соседа, был совершенно уверен: партия не ошибается. Если забрали, значит виноват.

Именно поэтому к собственному аресту, да и аресту близких, никто никогда не был готов. Когда после страшной ночи обыска Галина Серебрякова вернулась в Москву, стало вполне очевидно – арестован ее муж. Терзаясь от мысли, что Григорий Сокольников мог у нее за спиной воротить «антисоветчину», опровергая саму себя, Галина Серебрякова ждала и страшилась будущего. Оно наступило в «лучших традициях жанра» – с допросами на Лубянке, арестом, сумасшедшим домом, многолетней ссылкой и таким обыденным вопросом политзаключенных тех времен: «А меня-то... за что?»

И действительно – за что же?

ПРЯМИКОМ В КРЕМЛЬ

Галина Серебрякова родилась в 1905 году в семье революционеров Брониславы Красуцкой и Иосифа Бык-Бека. Четырнадцатилетней девочкой она по примеру родителей вступила в партию большевиков, а с 1920-го активно включилась в Гражданскую войну. Имея различные таланты и интересы, Галина страстно желала оказаться в центре политической жизни. Этому немало поспособствовала встреча с крупным большевистским деятелем Леонидом Серебряковым. Он был на семнадцать лет старше Галины и увидел ее, когда та была еще совсем девочкой. Иосиф Бык-Бек, хорошо знакомый с Серебряковым, как-то привел дочь в его кремлевскую квартиру. Галина сидела на подоконнике, пока взрослые разговаривали, и Леонид Серебряков угостил ее леденцами, которые были в то время большой редкостью. Конфетами же он завоевал ее расположение несколько лет спустя, когда они встретились снова в Мисхоре. Шестнадцатилетняя Галина Иосифовна числилась тогда комиссаром санатория и очень протестовала против такого назначения: хотелось «работать среди рабочих, а не ответственных работников». Серебряков в шутку называл Галину «комиссариком» и регулярно подбрасывал ей на балкон небольшие сувениры.

Вскоре их пути снова разошлись, но Галина запомнила его как ироничного, умного собеседника. Их роман разгорелся уже в Москве, где будущая писательница до 1925 года числилась студенткой медицинского факультета МГУ. В ноябре 1923-го они поженились, и Галина переехала к мужу, прямиком в Кремль. Домашнего уюта у них не получилось: две холодные комнаты были настолько не обжиты, что Серебряковы, посовещавшись, закрыли одну из них. Зато Серебряков, обладавший, по словам жены, почти магическим даром притягивать и располагать к себе людей, собирал по вечерам высоких гостей. Жили более чем скромно, однако в их доме с охотой встречались Шмидт и Луначарский, Ягода, Циолковский, Мичурин, Есенин и Пильняк. Галина с большим интересом слушала гостей мужа, наслаждалась их беседами, с удовольствием составляла компанию в походе в театр или на концерт. «Свобода, младшая сестра жизни, основа счастья, давала нам бесчисленные возможности духовных наслаждений. Лекции, театры, музыка, дружба и взаимодоверие переполняли душу, воодушевляли. А будущее? Оно казалось безоблачным, как наши желания», – описывала тот период Галина Серебрякова.

Тем не менее благоденствовала новая ячейка общества недолго. Начиная с 1924 года Леонид Петрович редко бывал дома: партийная работа требовала постоянных разъездов. Несмотря на рождение дочери Зори, брак распался уже в 1925-м. Галина, хоть и была серьезной девушкой, не сидела в отсутствие мужа у кремлевского окна, а активно участвовала в социальной жизни столицы. Знакомство с наркомом финансов Григорием Сокольниковым переросло в роман, а роман вскоре увенчался браком. Мать Галины была категорически против развода дочери с первым мужем – крепко полюбила Серебрякова, но так и не привязалась к Сокольникову. Впрочем, в 1937-м история их уравняла: оба были объявлены врагами народа и убиты с промежутком в несколько лет.

КРАТЕР ДЫШИТ

Политическая карьера Сокольникова складывалась неровно: в 1934-м на Московской партийной конференции его раскритиковали за «ошибки в области индустриализации», а в 1935-м назначили первым заместителем наркома лесной промышленности СССР – очевидное понижение по сравнению с теми должностями, которые он занимал раньше. У Галины Иосифовны, напротив, все ладилось. Отказавшись от медицины в пользу журналистики, она вскоре зарекомендовала себя как талантливый автор и переключилась на литературу. Ее беспрепятственно выпускали за границу: в 1927 году Серебрякова, так и оставившая фамилию первого мужа, побывала в Китае, в 1927–1928-м – в Женеве и Париже, затем в Англии. Собирая материал к роману о Карле Марксе, она добилась возможности бывать в Западной Европе. Литературный труд о жизни теоретика классовой борьбы увидел свет в 1935-м, а годом ранее Серебрякова стала членом Союза писателей.

Кроме того, Галина Иосифовна прекрасно пела и даже какое-то время раздумывала над тем, что ей ближе – литература или сцена. В 1928 году она выступила в большом радиоконцерте в Лондоне и даже обращалась за советом, какую стезю избрать, к Максиму Горькому. Послушав ее пение, писатель заключил: имеют место выдающиеся способности, но творчество писателя куда существеннее, чем карьера певицы. «Более того, советую, чтобы никто из писательской братии не знал, что вы поете, – предостерег Горький. – Иначе начнут говорить: «Она в литературе – певец, а в пении – писатель».

Звучали, однако, и противоположные мнения. Старый большевик Дмитрий Мануильский отчаянно советовал: «Сейчас уже, не откладывая, идите на сцену. У вас такой голос, что будете замечены кем нужно. Услышит и сам Сталин, а тогда вы будете спасены. Писатель – тот же политик, артистка – дело другое. Ну и профессия у вас отчаянная... Пойте, ну а в старости сможете снова взяться за перо». Еще категоричнее высказался член ЦК Виктор Карпов, побывав в гостях у Серебряковой: «Вот вижу, на многие годы расположились вы тут с комфортом. Красиво, ничего не скажешь. Прямо этакий ларинский домик. А ведь построили вы жизнь свою на вершине действующего вулкана и ничегошеньки не понимаете. Кратер дышит, а вы песни поете, чудачка этакая. Спасаться надо, а вы на клавесинах играть собрались». Галина Иосифовна искренне недоумевала: от чего спасаться-то? А год спустя после памятного разговора Карпова арестовали и расстреляли.

Наивная Галина Серебрякова все повторяла: «Партия разберется». До тех пор, пока сама не угодила на допрос на Лубянку.

ПЫТКА ОЖИДАНИЕМ

«Никто отныне не звонил к нам по телефону и не останавливался у нашей двери. После ареста мужа дом наш оцепили переодетые в штатское сотрудники НКВД. Мы жили в засаде. Но никто не приближался к нам» – так Галина Иосифовна описывала изоляцию, в которой она оказалась вместе с матерью и двумя дочерьми. Через две недели Серебрякову исключили из партии за потерю бдительности и связь с врагом народа. В отчаянии она написала письмо Сталину и Ежову и села ожидать черный «форд». Он не замедлил явиться...

Теперь Серебрякову каждый вечер отвозили на Лубянку. Агранов и Ягода требовали, чтобы она «все рассказала о контрреволюционной деятельности мужа», но Галине было нечего рассказать. Лучше смерть, чем ложь, повторяла она, но ожидание затягивалось, кольцо изоляции сжималось все плотнее, а советские газеты вовсю травили ее саму и мужа, не стесняясь в выражениях. Однажды Серебрякова пришла на допрос с чемоданом и потребовала официального ареста. Агранов рассмеялся ей в лицо. В эти же дни от Григория Сокольникова принесли письмо. «Галя, я не вернусь. Ты должна подумать, как построить отныне свою жизнь» – так Сокольников попрощался с женой. В 1937-м его приговорили к 10 годам тюрьмы, а 21 мая 1939-го он, по официальной версии, был убит заключенными в Верхнеуральском политизоляторе. Однако следствие, проведенное в конце 50-х годов, установило: Сокольникова «устранили» по прямому указанию Берии.

Но вернемся в 1936 год. Запертая в своей квартире, Галина Серебрякова все чаще думала о смерти. У нее начались галлюцинации: то и дело казалось, что из-за угла выезжает автомобиль, а в воображении не смолкал дверной звонок. Не в силах выдержать пытку ожиданием и оклеветать близких людей, Галина Серебрякова попыталась выброситься из окна, но стекло рассекло ей голову, порезало лицо и удержало от падения. «Я металась, панически боясь, что не успею умереть дома и меня схватят, увезут, чтобы умертвить вдали от родных», – позже объясняла свой поступок Галина Иосифовна. Это была ее последняя мысль на долгие недели. Серебрякова очнулась только через полтора месяца в психиатрической лечебнице. Вскоре после того, как к ней вернулись память и сознание, ее увезли на Лубянку, а через несколько часов – в Бутырку. Голая, в темном и холодном тюремном карцере с резиновыми стенами, она страдала от язв, которыми покрылась кожа, переохлаждения и голода. «Умели враги народа выбирать себе баб», – усмехались бутырские надзиратели. А однажды ночью сквозь крохотное оконце камеры вдруг брызнул ослепительный свет фонаря, раздался мужской крик и тут же смолк. Это произошло в середине января 1937 года. Судя по всему, «врагу народа» Григорию Сокольникову позволили в последний раз взглянуть на жену перед вынесением приговора.

СРЕДИ «ТЮРЕМНЫХ КОРОЛЕВ»

Несмотря на то, что политзаключенные редко выходили из тюрем без приговора – так уж было заведено в те годы, что тот, кто осужден, уже автоматически виновен, – Галину Серебрякову перевели из карцера в обычную камеру, а вскоре освободили за отсутствием состава преступления. Более того, Ежов лично посылал Серебряковой корзины с продуктами и деньги, которые она решительно отвергла. За это время в Москве прошел крупный процесс контрреволюционеров, и власть решила сделать в репрессиях обманчивую передышку. «Не все, шедшие по одной улице с контрреволюционерами, сами тоже контрреволюционеры», – твердили советские газеты, но Галина Серебрякова не находила покоя. Предчувствие ее не обмануло: отказавшись опубликовать отречение от мужа, она снова оказалась в опале. В июле 1937-го ее вызвали в милицию, отобрали паспорт и потребовали выехать из Москвы в Казахстан в течение трех дней. «Бросив квартиру и вещи на маленькую Зорю, я с двухлетней Ланой и не пожелавшей оставить меня мамой покинули Москву. Помню, на вокзале, глядя на смеющихся людей, я подумала, что не только смеяться, но и улыбаться разучилась навсегда. Лицо мое было так искажено, обезображено страданием, что я с трудом узнавала себя в зеркале», – вспоминала писательница.

Впрочем, в Алма-Ате ей быстро предложили выбрать город в пределах республики и убираться с глаз долой. Вспомнив, что там отбывал свой срок Достоевский, Галина Иосифовна назвала Семипалатинск.

Как Серебряковы устраивались на новом месте – история отдельная. Достаточно лишь отметить, что местная молочница в первый же день отказалась продать что-либо из своей продукции, мотивируя это тем, что у нее сын в Красной армии и как бы чего не вышло, а врач не стал осматривать ее трехлетнюю лихорадящую дочь, потому что «время такое, сам чудом уцелел». Но даже в колченогом домишке на краю городка пожить Галине Серебряковой удалось недолго. В собственном дворе Серебрякова с матерью закопали фотографии, ценные документы и рукописи – не потому, что было в них что-то значительное и контрреволюционное, а просто боялись, что снова отберут. Об этом прознал осведомитель, и точно – отобрали. Галину Серебрякову, больную дизентерией, при этом увезли в тюремную больницу. На первом же допросе она швырнула чернильницу в лицо наглому следователю, чем обеспечила себе путевку в карцер. Там ее ждал новый сюрприз – бывшая советская писательница оказалась в камере с блатными уголовницами.

Завоевывать среди них авторитет, а значит, право на относительно спокойную жизнь пришлось совсем не интеллигентными методами. Накануне перевода в карцер Серебряковой передали посылку с едой от родных. Вот на этот пакет и уставились восемь любопытных глаз обитательниц камеры – «тюремной королевы» Вальки, покрытой татуировками с головы до ног, и ее свиты. «А ну, контрик, давай сюда бутер, а то амба будет», – для начала почти приветливо предложили они, впрочем быстро перейдя к более изощренным угрозам. «В карцере тщетно ждали, чтобы я позвала конвоира, – рассказывала Галина Серебрякова. – Когда же я увидела, что три обезьяноподобных существа вылезают из-под нар, чтобы силой отобрать продукты, решение мгновенно созрело. Одной рукой я сбросила на пол рассохшуюся крышку, а другой выпотрошила в парашу содержимое мешка. Все стихло. Владычица карцера застыла с поднятой рукой. Сама я с огорчением смотрела на плавающие в вонючей кадке фрукты, домашнее печенье, чеснок и сало.

– Гад буду! – раздался вдруг низкий, сипловатый голос Вали. – Ты человек!»

Когда через несколько недель Серебрякову выводили из карцера, Валька, к тому времени уже полностью оказавшаяся во власти обаяния писательницы, прощалась с ней с грустью. «Гад буду, ты могла бы быть воровкой», – напоследок восхитилась «тюремная королева».

ЗВУКОВАЯ АЗБУКА ЛЮБВИ

Следующие два года Галина Иосифовна провела в «палате», рассчитанной на семнадцать человек, в которой тем не менее всегда держали около семидесяти женщин в возрасте от 16 до 80 лет. Это были в основном жены врагов народа. По ночам укладывались спать в одежде, зная, что в любой момент могут вызвать на допрос. У многих и одежды толком не было – арестованные несколько лет назад, они могли не получить из дома даже запасных чулок.

Несмотря на постоянный голод, страх и борьбу со вшами, женщины старались не терять присутствия духа, шутили, а Галина Иосифовна, вспомнив давнюю страсть, иногда, несмотря на запреты, пела. Концерты для сокамерниц неизменно заканчивались отправкой в карцер, но перед тем, как ворваться в камеру, надзиратели обычно долго стояли под дверью и слушали.

Хотя заключенным было запрещено общаться с обитателями соседних помещений, тайные способы связи существовали всегда. После того как Серебрякову перевели во внутреннюю тюрьму, она узнала, что с помощью прутика из матраса можно просовывать крохотные записки в соседнюю камеру. Так она познакомилась со своим товарищем по несчастью, и совершенно неожиданно в мрачных застенках вспыхнула любовь между двумя людьми, которые никогда не видели друг друга и даже не могли толком переписываться, имея в наличии лишь папиросную бумагу и марганцовку. «Он мечтал о том, чтобы нам очутиться в одном лагере, и молил меня сообщить ему, к какому месту стены прикасается моя голова, чтобы прижиматься к нему и целовать камни. Он создал звуковую любовную азбуку: семь едва слышных ударов означало «обожаю тебя», пять – «целую», два — «твой Петр». Началась самая бесплотная, иллюзорная любовь, которую могли выдумать люди», – рассказывала Галина Серебрякова. Через несколько месяцев их тайна открылась: Петра, передающего любовное послание в щель, выследил конвой. Его перевели в другую камеру. Им так и не суждено было больше ни поговорить, ни увидеться.

ВСТРЕЧА, КОТОРОЙ НЕ БЫЛО

Снова потянулись дни молчания. Галина Серебрякова ожидала заочного приговора Московского особого совещания НКВД. В 1939 году ее наконец осудили по статье 58-10 и 58-11 и приговорили к восьми годам исправительно-трудовых лагерей. Как выяснилось много позже, обвинение было вынесено на основе одного-единственного наговора со стороны отдаленно знакомого ей казахского писателя Сакена Сейфуллина. Следователи настаивали на том, что Серебрякова однажды виделась с ним в Москве, имела контрреволюционные разговоры и познакомила писателя с мужем. Приведенный Галиной Иосифовной факт, что ее муж в то время был на Каме и никак не мог встретиться с Сакеном Сейфуллиным, никого не убедил. «Неважно, где был ваш муж, – настаивали следователи, – важно, что вы наладили связь между разными звеньями оппозиции».

В 1956 году на заседании бюро Джамбулского обкома, где Галину Иосифовну восстановили в правах члена партии, она узнала всю правду. Перед расстрелом казахский писатель сделал заявление: «Я, Сакен Сейфуллин, заявляю, что, не выдержав пыток, примененных ко мне, оговорил писательницу Галину Серебрякову. Никогда я не имел с ней никакого контрреволюционного разговора и не видел ее мужа».

А Серебрякову тем временем отправили на лесоповал в Красноярск, где она отбывала срок до 1945-го. Через четыре года ее арестовали вновь. Лишь в 1955 году Галине Иосифовне удалось выйти из лагерей, а в 1956-м добиться реабилитации.

К удивлению многих, два несправедливых тюремных наказания не ожесточили Галину Серебрякову против партии. Продолжая заниматься писательской работой, она выпустила трилогию о Марксе и рьяно протестовала, когда ее воспоминания о лагерной жизни под заголовком «Смерч» вышли на польском языке в Париже.

Писательница умерла 30 июня 1980 года. Обоих «врагов народа», женой которых ей довелось быть, реабилитировали так же, как и убили, – с разницей в несколько лет, в конце 80-х.

Дата публикации: 1 сентября 2014