Фольклор – это историческое, духовное и материальное богатство народа. Поистине огромно его значение для самого существования родины. И потому образцы фольклора, бытующие и поныне, столь важны для сохранения русского характера и сбережения самобытного национального лица.

Тетрадь Тропникова

Всерьез заниматься этнографией России начали в первой половине XIX века. К числу ревнителей устного творчества принадлежали Батюшков, Брусилов, Надеждин, Остолопов, вологодский епископ Евгений (Болховитинов), результаты своих изысканий сообщавший Карамзину. Но особую роль в сборе северного и, в частности, вологодского фольклора сыграли тамошние гимназические чины Иваницкий, Студицкий и Фортунатов. Традиция школьного изучения народной речи продолжалась и в советское время.

В трудные 1940-е годы провинциальный учитель словесности Василий Тропников работал в средней школе села Мякса, что в Череповецком районе Вологодской области. Увлеченный народными корнями русской литературы, Тропников организовал сбор местного фольклора, к чему привлек своих учеников. Записи, сделанные тогдашними ребятами, здравствующим из которых сейчас уже далеко за восемьдесят, сопровождались зарисовками узоров и образцов народной вышивки на полотенцах, скатертях и рубашках, художественной росписи на коромыслах, санях, дугах, прялицах. Таким образом, инициативой рядового сельского учителя был собран краеведческий материал, полученный путем опроса 37 крестьян 35–88-летнего возраста, по преимуществу женщин; видимо, мужики от сбора фольклора отмахивались как от затеи пустой и ненужной. Как бы то ни было, но осенью 1946 года по записям, сделанным школьниками в деревнях мяксинской округи, Тропниковым был выпущен рукописный этнографический сборник «Наш край», состоявший из трех частей: бытовые обряды (свадьбы, похороны, заговоры и прочее), песни, былины и сказки.

Из трех тетрадей сохранилась одна. До наших дней дошла вторая часть, содержащая тексты народных песен – причем из сорока записанных в сборник попали 27. Наиболее ответственно к опросу отнеслись жительница деревни Максаково Ирина Тимофеева и Наталья Корешкова из Михалева. Именно Корешкова продиктовала пионерам старинную песню «Запевайте-ка, братцы-ярославцы», где имелись такие слова:

Служба царская, государская со изменою,

Со такой большой изменой графа Билича.

Пишет, пишет граф Паскович царю белому,

Царю белому ему – Петру Первому.

Очевидно, какие-то детали песенного сюжета имеют реальную историческую подоплеку. Наверное, «граф Билич» – это не кто иной, как генерал-фельдмаршал Дибич-Забалканский, чей портрет красуется в Зимнем дворце: ростовой в Фельдмаршальском зале и погрудный в Военной галерее 1812 года, четвертый и последний в летописи России полный кавалер военного ордена Св. Георгия. Но что за «большую измену» допустил этот полководец, участник череды войн, в том числе и наполеоновской? В песне, вероятно, нашел отражение короткий период неудач фельдмаршала на войне по подавлению Польского восстания 1830 года, когда, взяв верх над мятежниками в сражениях при Гроховце и позднее при Остроленке, Дибич не сумел в полной мере воспользоваться плодами собственных побед и взять Варшаву. Этим он вызвал сильнейшее неудовольствие Николая Первого, высказанное императором в высочайшем письме. Пушкин писал тогда: «Дибича критикуют явно и очень строго».

А «граф Паскович» – это, без сомнения, генерал-фельдмаршал Паскевич, граф Эриванский и светлейший князь Варшавский, также один из четырех в истории нашей страны полных георгиевских кавалеров, как и Дибич, имевший все степени военного и государственного отличия и тоже дважды изображенный в царских анфиладах. Таким образом, оба фельдмаршала являлись личностями исключительными, высшего порядка, наравне с Суворовым и Кутузовым. Другое дело, что им, в их бытность в высших чинах, попросту не повезло. Этим полководцам не довелось стать спасителями Отечества или решать судьбы Европы. Оттого их имена остались в тени и с годами, при передаче песенного наследия из уст в уста, подверглись искажению. Надо заметить, что оба военачальника жили и служили в первой половине XIX столетия, то есть через сто с лишним лет после кончины Петра Великого, которому в песне «граф Паскович» якобы «пишет». Все остальное свидетельствует в пользу того, что ярославская песня была сложена где-то близ 1830 года. Данное соображение подтверждается и тем, что в графское достоинство Иван Дибич был возведен примерно в то же время – в 1827 году.

Краткий фрагмент, а сколь о многом говорит. Вот что такое народное творчество!

Вообще же обращает на себя внимание то, что тексты, записанные близ Мяксы, неспешным развитием песенного сюжета, обилием повторов и другими характерными деталями больше напоминают не песни как таковые, особенно в нынешнем понимании, а старинные сказы, былины, а местами – некоторые обороты из житий святых. Но это и понятно: именно оттуда, из седой старины, из вековой православной традиции, из глубин народного творчества исходила устная культура.

При всех разночтениях и многовариантности этих песен иной раз обнаруживаются параллели поистине удивительные. Так, со слов мяксинской крестьянки Марии Архиреевой семиклассница Табунова записала старинную песню «Вольна пташка-кинарейка» о страданиях женившегося на нелюбой. Там имеются такие слова:

Вынял саблю, вынял остру, занозил себе он грудь…

Вот тогда отец поверил, что на свете есть любовь.

Данная фраза поразительно совпадает с фрагментом песни «Веселый разговор», которую в знаменитом кинофильме, лежа на штабных полатях в Лбищенске, хором исполняют бойцы 25-й Чапаевской дивизии:

Взял он саблю, взял он остру и зарезал сам себя. Веселый разговор!..

Тут отец сыну поверил, что на свете есть любовь. Веселый разговор!..

Помимо нескольких – не строк даже, а слов, – в остальном эти песни при сходстве сюжетов коренным образом разнятся. И это не должно удивлять. Если первый вариант – ярославско-вологодский, то «чапаевский», надо полагать, имеет происхождение уральско-сибирское, равно как и прочие песни, звучащие в легендарной ленте (скажем, «Кучум, презренный царь Сибири…»). Данный факт свидетельствует в пользу того, что в прежние времена народ пел песни не только ближней округи, но и дальних губерний. Действительно, в обойме песен из сборника «Наш край» нетрудно найти и общерусские образцы, такие как «Распашу ль я…» (колхозница Филичева из деревни Еляхино), и песни области войска Донского – например, «По Дону гуляет…» (мяксинка Татьяна Тревогина) или «Про Платова-казака» (череповчанка Евдокия Гусева).

Но что вообще характерно для старинных песен из тропниковской тетради, так это то, что средь них нет ни одной веселой, шуточной, задорной, плясовой, за вычетом хороводных («Что во поле…», крестьянка Корешкова). В абсолютном большинстве они грустные, печальные, а зачастую – трагичные. Сюжетами их являются разлука, измена, тоска, тяжкая женская доля, сиротство, солдатчина и неволя – в общем, все непременные спутники русской жизни. Не пустые же слова Некрасова «этот стон у нас песней зовется»… И можно полагать, данный вывод поэта касается вообще народных песен, передававших душевный настрой крестьян былых столетий.

Квадрат подворотен

От Октябрьской революции и до начала 1930-х в нашей стране проводилась активная и насильственная дерусификация. Искоренению и шельмованию подвергалось все русское, уничтожалась православная церковь, подлинная вакханалия творилась в национальном искусстве, культуре, рушились и осквернялись исторические памятники, сама отечественная история подлежала если не полной ликвидации, то радикальной перелицовке. При этом особо подчеркивалась наступившая свобода братских республик от былого, дескать, великорусского порабощения. Всюду усиленно пропагандировались местные языки, национальные обычаи и обряды. До какой степени эти республики были «братскими», наглядно показало начало XXI столетия.

Справедливости ради нужно заметить, что потенциала сопротивления обрушившемуся физическому и нравственному террору у русского народа не хватило даже на эти пятнадцать лет. Все было зачищено, раскатано и утрамбовано, все русское было пригнетено, многое уничтожено полностью. А на образовавшемся пустыре началось создание «новой исторической общности» – советского народа. Русской песне отныне отводилась роль элемента декоративного: то с советской патетикой Зыкиной, то под гитарный бой Бичевской, то вприпрыжку a la «Бони М» (Бабкина). А подлинно народная певица Русланова сидела в тюрьме. И все равно вырастить новую, «советскую» культуру на месте былой русской властям не удалось, несмотря на все попытки – кратковременные и непоследовательные.

Все начало разваливаться со смертью Сталина. Тлетворное влияние окаянного Запада стало исподволь подтачивать дотоле нерушимое единство советского народа – в том смысле, чтоб все как один, штык примкнут, и винтовка на левом плече! Особенно рельефно опасное разномыслие проявилось в ходе и после Московского молодежного фестиваля, когда в стране завелись стиляги на «манной каше», чуваки с чувихами, фарцовщики, валютчики и прочий вредоносный элемент. Но самое обидное, что данный контингент задавал тон, в широкие массы он нес новый стиль, в том числе и песенный.

О, Сен-Луи, Лос-Анджелос,

Где жирный негр всех целовал взасос! –

одинокими и несмелыми пока еще голосами начала столица. К ней присоединились областные центры, и вот уже большие города подтянулись следом:

Я понимаюсь на сто второй этаж,

Там буги-вуги лабает джаз.

И пошло-поехало! После буги-вуги из «Серенады Солнечной долины» в жизнь социалистического города пришла «Чаттануга чу-чу» – и тоже с «русскими» словами:

Папа рыжий, мама рыжий, рыжий я сам,

Вся семья наша покрыта рыжий волосам!

Затем – твист, шейк и всякое такое.

Подумать только! Хватило пятнадцати лет национального угнетения, чтобы на месте великой цивилизации – с необъятным культурным багажом, вековыми устоями, традициями, преданиями, с былинными распевами, сказами, с Андреем Рублевым, протопопом Аввакумом, Тихоном Задонским, с Пушкиным, Достоевским и Толстым образовалась пустошь: глухо-заброшенная, кочковатая и готовая принять какую угодно сорную поросль! И после нескольких лет дутого государственного патриотизма, как и все казенное, быстро набившего оскомину и сдувшегося, на русский в недавнем прошлом народ из-за океана обрушилась новая напасть.

Рок-н-ролл! И нужно было, чтобы именно тогда, на гребне очередной волны низкопоклонства, в Тихий океан унесло баржу с четырьмя советскими солдатами на борту под командой младшего сержанта Асхата Зиганшина. Более полутора месяцев голодали парни на вольно плывущей посудине, доедая все, что на этой шаланде имелось съестного (почти ничего не было), включая кожаные элементы армейской амуниции, когда на пятидесятые сутки дрейфа их обнаружил американский (как нарочно!) авианосец «Кирсардж». И пока вражеские моряки спасали и выхаживали наших полуживых воинов, их Родина отозвалась на событие песенным запевом, как «на Тихом океане тонет баржа с чуваками»:

Зиганшин-буги, Зиганшин-рок,

Зиганшин съел второй сапог!

Но самое страшное ждало впереди, когда советскую девственность грубо подмяло и надругалось над нею вокально-инструментальное нашествие. Не зря ведь распевали в столичных подворотнях:

Привыкла мода к перемене,

Жуки-ударники на сцене!

Так в русском языке произошла смена понятий. Отныне «ударник» – не чумазый стахановец из угольного забоя и не передовик-карусельщик от станка, а барабанщик в рок-группе. А «жуки» – это, конечно, Битлы (созвучие: Beatles равно beetles, жуки). Что же до первой строки, то она демонстрирует фундаментально научный подход, недюжинную философию, образцы которой еще не раз придется видеть в приводимых ниже выдержках. Разумеется, при этом не будут предаваться огласке куплеты, исполненные в лексике ненормативной, вроде «Привязали Любу к дубу…» с последующей интимной витиеватостью. Хотя и то, что остается в арсенале легальном, носит характер преимущественно скабрезный, подтверждая тем самым площадное происхождение доморощеных рок-н-ролльных частушек. Но что делать?.. Почитай, все городские куплеты позднесоветской эпохи исполнены именно в таком, малопристойном уличном ключе: «Из дверей летит мотив, а из окна презерватив, ей-ей…» Как бы то ни было, в городской субкультуре возобладал гитарный рок-н-ролл. Такова, к примеру, рок-версия извечной рулады «Зачем, зачем на белом свете есть безответная любовь». Вот он, этот подлинно стон неразделенной страсти:

My baby-baby, bala-bala,

Я попросил, а ты не дала! –

так, начиная с середины 60-х, выворачивая пальцы в рок-н-ролльном «квадрате», в парадняках и подворотнях переиначивали британскую группу The Rainbows доморощенные дворовые рокеры (по народному определению, «волосатики» и «пузочесы»). Уровень поэтичности и эстетики этих хулиганских строк настолько удручающ и убог, что можно было бы подумать о «творчестве» подростковом, если б не доводилось их слышать из зрелых уст.

Впрочем, что сетовать на каких-то дворовых гопников, когда мрачной несокрушимой глыбой застит горизонт культура тюремная, уголовная, именно в нашей стране по понятным причинам развитая как нигде более. Блатная песня, деликатно именуемая «русский шансон» – тема отдельных исследований и не предмет нынешнего рассмотрения. Вместо того оценим-ка лучше такой вариант:

Ты приходи сегодня в баню, я тебя отбарабаню,

И приводи подружку Олю – я ее отканифолю!

Должно быть, слабый пол Страны советов от подобных перспектив трепетал!

Но стоит замолвить словечко и в пользу упомянутого. Дело в том, что все это – простое, шутейное, веселое и танцевальное, чего в прежней народной песне, полной тоски и уныния, не отмечалось. А люди желали веселиться, они хотели танцевать! Они хотели жить!.. Потому-то столь популярна стала гитара – казалось бы, совсем не национальный, а по прежним понятиям – мещанский или цыганский инструмент. Зато как легко играется! Как красиво звучит и до чего ладно ложатся пальцы в четыре простых аккорда: малый блатняк (ре минор), средний и большой блатняки (соответственно ля и ми) и звездочку (до)!

Соленое словцо

Если городское устное творчество к середине ХХ века практически полностью порвало с национальными культурными корнями, то провинция старалась как-то держаться. Западные веяния с трудом достигали советской глубинки, а потому деревенское творчество ушло в частушечные перепевы. Частушка – звонкая, озорная, не без соленого словца! – явление сравнительно недавнее, конца XIX века, что в свое время отмечалось Глебом Успенским. В провинциальных частушках социалистической поры пелось о доярках, бригадирах, председателях, агрономах – в общем, фольклор той эпохи имел выраженно колхозную доминанту. Собственно, какую другую он в те годы мог иметь?..

Но странно, при этом народное творчество усвоило высокомерно-насмешливый, а то и вовсе пренебрежительный тон по отношению к крестьянам и их нелегкому труду, вспомнить хоть: «Полюбила тракториста, и разок ему дала…» – и вытекающие из такого обстоятельства элементы блаженства. В то время брошенное кому-либо «колхозник!» расценивалось как оскорбление, а глагол «пахать», сменив значение аграрное, стал означать любой добросовестный и честный, но малооплачиваемый труд, которым пристало заниматься лишь дуракам. Впрочем, отношение к промышленному производству было ничуть не лучше, вспомнить «Гудит, как улей, родной завод»... Продолжать? Или и так все знают?

В дореволюционных песнях в качестве действующих лиц можно видеть разного рода исторических и военных деятелей и даже самого Белого Царя. В записанных на Вологодчине куплетах советского и особенно военного времени много славословий по адресу Сталина – яркая черта достославной поры.

Написала письмецо, поклала на лАвину.

Почтальону наказала: передайте Сталину!

Хотя справедливости ради укажем, что в первые советские годы подобных творений было мало и даже, напротив, встречались откровенно злые, как украинская частушка «Iхали в лодцi Ленiн та Троцький» или позже: «Огурчики, помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике». В этих рифмах – отношение и к вождю народов, но также и к его «жертве», поскольку люди помнили, что именно человек в галифе, «наш Мироныч», по партийной линии курировал Беломорканал. В ярославско-вологодских частушках военных лет, понятное дело, всячески поносится и проклинается фашистский вождь:

Дали дролечке винтовочку и серого коня.

Он убьет заразу Гитлера, и кончится война.

В других как несомненное зло и лютый враг называется «германский царь», кто «дролечку» убил или увел в плен. Но это атавизм времен Первой мировой. Просматривая записи песенных и частушечных текстов военной поры, можно обнаружить много неожиданного. Например, вологодский народный вариант всемирно известной «Катюши», как она пелась в военные годы, кардинально разнится с текстом Михаила Исаковского, который знают все, – уже первой строкой, даже первым словом: «Отцветали яблони и груши…»

В 70-е годы ушедшего века со всяческими вождями, вплоть до высших, уже перестали церемониться. Их запросто костерили и в городских, и в сельских политических прибаутках, коих тогда было множество: «Лежит Ленин в Мавзолее как огурчик семенной» (Вологодчина). Или в анекдотах и в стихотворных шарадах вроде:

Это что за дуралей влез верхом на Мавзолей?

Он густые брови носит, речь невнятно произносит,

Он и с шашкой золотой, он и маршал, и герой?

Угадайте, кто такой?

Однако вопрошающий здесь же и предупреждает того умника, кто имел бы глупость и в самом деле распознать: «Тот, кто скажет мне ответ, тот получит десять лет».

Хотя справедливости ради скажем, что под старость прежняя власть уже не была злобной, оттого по стране и гуляли подобные частушки. Образцом смеси, так сказать, сексуально-политической могут являться следующие строчки:

Приезжай ко мне на БАМ,

Я тебе на рельсах дам!

После этого, надо думать, приток комсомольцев-добровольцев на строительство Байкало-Амурской железнодорожной магистрали, коей пропаганда середины 70-х все уши прожужжала, увеличился несказанно.

В советскую эпоху вообще вырос уровень политизации масс, что заметно из народных творений по, скажем, китайскому вопросу:

На столе стоит стакан, а рядом четвертиночка,

Мой миленок цзаофань, сама я хунвейбиночка.

В частушечный хор тридцати-сорокалетней давности органично вписывались и стилизации, рожденные не в народе, а созданные писателями, к примеру ленинградцем Алексеем Кирносовым:

Говорила мне Маруся:

Я гулять с тобой боюся.

– Почему же? – я спросил.

– Ой, – кричит, – уговорил!

Судя по тому, что нынешняя пора не отмечена частушками (и, кстати, анекдотами), на вопрос о народной жизни ответ напрашивается скорбный. Губительные для культуры десятилетия интернационализма и атеизма, бездумное копирование иноземных традиций и канонов на фоне засилья уголовной «культуры» чреваты прекращением существования русской нации, русского мира и вообще всего, что на свете еще остается русского.

Дата публикации: 10 июня 2019